В этом состоянии собственной безусловной правоты он оставил Лену (предварительно убедившись, что та заперлась на все замки) и поехал к себе в ресторан, где слегка взгрел не ожидавших его появления Атака и Севу. Но эта полуночная ругань была не слишком серьезна – так, выброс негативных эмоций, который вообще‑то предназначался генеральской дочке или ее очкастому другу.

Наведя шороху, Мезенцев ушел к себе в кабинет и улегся спать на диване, еще не зная, что нынешней ночью заканчивается отпущенное ему время относительного покоя и начинается другое время.

Совсем другое время.

5

Прежде чем выйти из машины, Лена нацепила солнцезащитные очки, напустив на себя холода и высокомерия даже больше, чем требовалось.

– Сначала я сама с ним поговорю, – сказала она. – Что‑что, а парней отшивать я умею лучше тебя. Ты можешь подойти попозже, для солидности.

– Да уж, – сказал Мезенцев, хмуро глядя в сторону кафе.

Солидностью в замышлявшейся сцене как‑то не пахло. Пахло поспешно исправляемой глупостью, и если проблеме со Славой оставалось жить пять минут, то другие глупости, еще не созданные Леной, могли оказаться неисправимыми. Но был ли у Мезенцева выбор? Не вообще, а именно теперь, когда уже случился и Дагомыс, и питерский заговор Лены против Жоры Маятника. У Мезенцева было время поразмыслить над этим в долгие часы железнодорожной тряски по пути в Москву и обратно, и вывод был такой – выбор‑то был, но какой‑то уж очень хреновый был выбор. То ли терпеливо исправлять Ленины глупости, то ли загубить вслед за Генералом еще и его дочь, на которой висел единственный грех – грех любви к отцу; любви, отлившейся в месть.

И вот он смотрел из машины, как Лена шла объясняться со Славой. "Вообще‑то я делаю работу Генерала, – подумал Мезенцев. – Это ведь он должен был вот так сортировать знакомых парней своей дочери. И отдавать команды типа: «Нет, этот очкарик нам не подходит. Отшивать его – шагом марш!» .

Так что и после смерти Генерал не оставлял его в покое – и в большом, и в мелочах. Лена и ее очкастый приятель тем временем исчерпали запас слов и перешли на язык жестов. Мезенцев решил, что пора пустить в бой тяжелую артиллерию, то есть самого себя в роли строгого дяди.

Он вышел из машины и двинулся к столику под матерчатым разноцветным тентом. Настоящего весеннего тепла еще не было, но многие уже считали своим долгом одеваться по‑весеннему легкомысленно и коротко, носить солнцезащитные очки и, ежась при очередном порыве ветра, тем не менее сидеть на открытой террасе с чашкой стремительно остывающего кофе. Лена и Слава были как раз из этой категории, а у Мезенцева на пути к ним замерзли уши, что он посчитал признаком надвигающейся старости и поморщился по этому поводу.

– Привет, – сказал Мезенцев насупившемуся Славе и пожат мягкую холодную ладонь. – Мы уже виделись вчера... Так что у вас...

Лена взвизгнула и отскочила в сторону вместе с пластиковым креслом. Мезенцев тоже инстинктивно рухнул на асфальт, и лишь один Слава остался за столом, положив щеку на грязно‑белый пластик. Темные змейки крови поползли по поверхности стола, в то время как Славино лицо становилось все бледнее и все мертвее.

Мезенцев не слышал первого выстрела, и это ему очень не нравилось. Он на четвереньках подскочил к Лене и буквально поволок ее внутрь кафе, потому что ноги самой Лены подгибались, руки судорожно дергались, а рот пытался издать крик, но тот захлебывался и оставался лишь истерическим хрипом.

Где‑то на периферии слуха раздался звук битого стекла, еще были какие‑то выкрики и топот ног. Но Мезенцев не обращал на это внимание, сосредоточившись на Лене. Он втащил ее в кафе, посадил на стул, потом забросил себе на плечо и рванулся через кухню и черный ход на улицу. Тут он остановился, прислонил Лену к стене, посмотрел ей в лицо – бледное и напуганное – и понял, что первоначальный шок прошел.