Я убеждала себя в том, что не удивлюсь телефонному звонку. Такой же, как тот, что в прошлой раз поломал мою жизнь на «до» и «после» — звонок от гематолога, которому передадут мои анализы, если в них будет что-то подозрительное.

Но когда в семь вечера он всё-таки раздался, я вздрогнула.

Я подошла к двери и взялась за ручку, когда звонок оборвался: кто-то взял трубку. Тогда я отступила на шаг, кусая губы, желая прислушаться — и желая не слышать.

А потом папа закричал что-то на всю квартиру, протяжно и страшно — и мне всё стало понятно.

Я так и стояла посреди комнаты, когда ко мне ввалился папа. Бледный, как простыня, опершийся на стену, чтобы не упасть.

— Саш, — голос его был хриплым, — ты только не волнуйся…

Я выслушала свой приговор почти спокойно.

— Можно выходные ещё дома побыть? — собственный голос слышался словно со стороны.

— Нет. Я позвонил Владимиру Алексеевичу, завтра ложишься, — папа мотнул головой. — Тридцать тысяч лейкоцитов, ждать нельзя.

Я вздохнула.

А потом ноги мои подломились.

Почти не осознавая, что делаю, я рухнула на колени, согнулась пополам, ударила кулаком по полу, потом ещё и ещё — и злые рыдания рвались из груди вместе с шёпотом:

— За что, за что, за что…

Я плохо помнила, как мама поднимала меня с пола. Плохо помнила, как собирала вещи. Плохо помнила свой последний вечер дома. Остался в памяти только Марс, недоумённо вырывавшийся, когда я, всхлипывая, прижимала его к груди, как плюшевого мишку.

Зато отлично запомнила, как встретил меня Вольдемар — с грустью во взгляде, с горечью в углах губ — и как вокруг меня снова сомкнулись ненавистные зелёные стены, и белые лампы загудели назойливо, как комары.

Это напоминало дурное дежа вю: всё, через что я прошла уже пять раз, повторялось в шестой. Тошнота, температура, тромбофлебит, синяки, грибок, облысение…

Второй высокодозный курс я снова встречала лысым скелетом.

Вольдемар подбадривал, как мог.

— Ничего, Сашка, первый раз выдержала, значит, и второй выдержишь, — рукой, облитой резиновой перчаткой, он ласково трепал мою безволосую макушку. — А потом квоту выбьем — и сразу на пересадку! Ещё детишек ко мне приведёшь, познакомишь…

Кати, конечно, в больнице давно уже не было: я не видела девочку с того дня, как её выволокли из моего блока. Стерильный блок лишил меня возможности обзавестись новыми знакомыми. Однокурсникам на расспросы в социальных сетях вкратце отписалась, что взяла академ по состоянию здоровья: я предпочитала не распространяться о своём диагнозе. Ещё на первом курсе, когда у меня интересовалась, откуда лысина, отвечала «вши».

Зато родители, как и в прошлый раз, навещали почти каждый день — то мама, то папа, то оба. Мама то и дело приходила на работу к восьми утра — вместо десяти — чтобы успеть вернуться домой, приготовить мне еды и сорваться в больницу. Папа, когда мог, пораньше отпрашивался с работы.

Я смотрела, как они потихоньку расплачиваются за мою болезнь: под глазами у обоих залегли синяки, в волосах у обоих прибавилось седины, на лицах залегли новые морщины.

— И почему мы, идиоты, сразу Владимира Алексеевича не послушали, — то и дело начинала причитать мама. — Дачу бы продали, в конце концов — вот и деньги были бы…

— Ладно тебе, Лен, — пытался улыбнуться папа. — Надо же будет ребёнку где-то отдыхать, когда выпишут.

А я молчала.

Меня обнадёживало только то, что он больше не появлялся. Предупредил — и исчез, как ни в чём не бывало.