— Конечно, не прямо сейчас, но так будет лучше. Поверьте, — мягко проговорил Вольдемар, когда папа горячо пожимала ему руки, благодаря за моё спасение. — Я не могу настаивать на немедленной пересадке. Хотя, будь моя воля…

— Заведующая отделением сказала, что до рецидива нам её никто не сделает, — возразил отец.

— Бесплатно — нет, — кивнул врач. — Но я бы не стал дожидаться рецидива. Если мозг Сашиной сестры подойдёт…

— Хорошо, Владимир Алексеевич, — нетерпеливо кивнула мама. — Подумаем.

— Я знаю, о чём вы подумаете. Мол, и так ремиссия, авось пронесёт? — Вольдемар устало снял очки. — Так вот мой вам ответ — не пронесёт. Лучше думайте так, чем надейтесь на лучшее, — добавил он, когда мамины глаза округлились. — С таким началом шанс на долгосрочную ремиссию… сами понимаете. Если случится рецидив…

— Помнится, в самом начале вы говорили, что Саша и месяца не протянет, — холодно напомнила мама, обняв меня за плечи.

— Говорил. И рад, что ошибся, — Вольдемар посмотрел на меня — и чуть улыбнулся. — Ладно, Саш, езжай домой. Заслужила.

Конечно же, на прощание врача одарили очередным конвертом, заведующую отделением — шикарным парфюмерным набором, а медсестёр — конфетами.

Моё возвращение домой родители отпраздновали с размахом. Дома мне ждала моя любимая поджаристая курочка с розмарином, картофельное пюре, свежая клубника и большой шоколадный торт. А ещё рыжий кот Марс, пушистый, наглый и огромный — и Машка с сыном, специально приехавшая из Питера.

Сестра разрыдалась на моём плече, папа погладил мою щетинку, мама чуть не задушила меня в объятиях. Кот покровительственно лизнул мои пальцы и устроился на коленях с такой непринуждённостью, будто я и не уезжала почти на год. Мой племянник с любопытством разглядывал меня с высоты своего детского стульчика и радостно гукал, булькая слюнями. Когда я видела его в последний раз, он был ещё в пелёнках.

Я уписывала за обе щеки и курицу, и пюре, и клубнику, радуясь, что наконец-то могу есть, что наконец-то хочу есть, что наконец-то чувствую вкус пищи; а потом мы всей семьёй поставили старую советскую комедию и смеялись заученным наизусть, но всё равно любимым шуткам. И заснула я в своей комнате, освещённой золотым светом старенького торшера, где по нежно-сиреневым стенам вился серебристый узор мелких цветочков, а с ярких постеров глядели персонажи моих любимых фильмов; где пушился на полу лиловый махровый ковёр, на столе горел монитор компа, а на сосновом шкафах спали мои старые потрёпанные игрушки. Где на кровати с витой металлической спинкой, украшенной милыми завитушками, можно было закутаться ярко-красное покрывало и хоть до самого утра смотреть в окно, не заклеенное плёнкой, и встретить рассвет, нежно-розовый и пастельный, как на картинке; а, проснувшись за полдень, первым делом увидеть наглую кошачью морду, каждую ночь норовящую вытеснить тебя с подушки.

Я обнимала большого плюшевого медведя, подаренного Машкой — она знала, что я до сих пор люблю игрушки — и думала о том, что наконец-то всё позади.

Я восстановилась в академии. С трудом, но сдала зимнюю сессию. И даже без троек — хотя, возможно, тройки мне не ставили из жалости. К моей худобе, как у узника Освенцима, и к щетинистой голове, стыдливо прикрытой вязаными беретами.

Весеннюю я сдала уже на одни пятёрки; и к тому времени моя щетинка сменилась модной стрижкой «под мальчика», а концлагерная худоба уступила место простой стройности.

Лёлю с Лесей я не видела — они теперь были на другом курсе, да и в академии, как говорили, почти не бывали — но однажды всё-таки ответила на их сообщения.