— А ты, значит, надеешься, что и мы за тобой ко дну добровольно пойдём! — в голосе девушки, которую я считала своей подругой, прорываются визгливые нотки. — Знаешь, во что папе обошёлся этот контракт? Сколько он бегал, чтобы эту встречу устроить? Порадовалась бы за нас, за то, что мы твоё дело продвигаем, а не…

Я медленно поворачиваю голову.

Я беру с тумбочки бумаги и ручку.

Я расписываюсь в положенном месте.

Я почти слышу, как подруги облегчённо выдыхают.

Мне кажется, что это не моя рука протягивает Лёле бумаги через специальное окошко в пластиковой стенке.

Я слежу, как Лёля, растянув губы в неловкой улыбке, убирает бумаги в сумку.

— А теперь — убирайтесь.

Мой голос еле слышен — но они слышат.

— Что? — видимо, на всякий случай переспрашивает Лёля.

Пульт от телевизора я нащупываю почти машинально — и он летит в прозрачную стенку вместе с моим криком:

— Я сказала, УБИРАЙТЕСЬ!

Когда пульт разбивается о пластик, они отшатываются. Потом Леся, гневно прищурившись, открывает рот — но Лёля молча хватает её за руку и выволакивает в коридор; а я утыкаюсь лицом в подушку, задыхаясь, давясь злыми слезами.

Позже бывшие подруги будут пытаться просить прощения, передавать через родителей билеты, писать мне смски и сообщения на электронную почту.

А я не отвечу ни на одно…

— Разве ты заслужила такого? — его голос ласкал нежной участливостью. — Посмотри на меня.

Я распахнула глаза.

Я посмотрела на него в упор.

Я смотрела, как он тянет ко мне бледную руку — и пыталась отодвинуться.

Но не могла.

Когда его пальцы касаются моего лица, я чувствую сухую прохладу его кожи.

Потом понимаю, что не могу пошевелить ни единым мускулом.

А ещё вдруг осознаю, что боль во рту, ватность рук и ног, тяжесть в висках — всё бесследно исчезло.

— Ты могла бы пойти со мной, — он берёт меня за руку — и я встаю с кровати помимо своей воли. — Ты могла бы пойти со мной, и всё это осталось бы в прошлом.

Он мягко привлекает меня к себе — а потом делает шаг.

Он кружит меня — словно бы в вальсе — и я не вижу уже ни светло-зелёных стен, ни белого потолка, ни опостылевшей больничной койки, ни гудящих ламп дневного света. Вокруг лишь бархатный, обволакивающий мрак, и иногда в вальсовых поворотах я замечаю далёкий квадрат тёплого белого света — будто открытое окно. Я не чувствую, как ноги касаются пола, и голова моя легка, необыкновенно легка…

Где я? Что я делаю здесь? Почему меня совсем не беспокоит незнание?

…а где я была до того?

Он замирает, и я вместе с ним. Пальцы его зарываются в мои волосы, мои пышные длинные волосы; не грубо, но властно тянут, заставляя вскинуть голову — так, чтобы я видела его глаза.

Мне чудится, что в глубине его зрачков вспыхивают и гаснут звёзды.

— Видишь? Совсем не страшно, — он касается ладонью моей щеки, проводит ногтем вдоль скулы, и меня вдруг бьёт дрожь — не страха, но странной, нервной, сладкой лихорадки. — Ты ведь ждёшь меня, — он говорит с проникновенными, низкими, страстными нотками, и его голос отзывается во мне — учащённым биением сердца, прерывистым дыханием из беспомощно приоткрытого рта. — Ты жаждешь меня.

Я смотрю в его глаза, тёмные и всепоглощающие, как окружающий мрак.

Я смотрю на его губы цвета бордовых роз.

Я смыкаю ресницы — и завороженно тянусь к ним.

И вдруг чувствую, как разжимаются его пальцы, отпуская меня.

…и бархатный мрак расступился, уступив место зелёным стенам, а квадрат тёплого белого света вновь обратился наглухо занавешенным больничным окном.