Я молчала.

— А ты ведь верила ему. Даже когда ты поступила в Гнесинскую академию, а он в парижскую консерваторию, — он присел на стул рядом с кроватью, откинувшись на спинку. — Он же обещал, что через год вы поженитесь, и он вернётся в Россию. Его родители были против, но за год они, конечно, обязательно одумались бы… так он говорил, верно?

Я молчала.

— Расстояние начало сказываться почти сразу. Общаться стали меньше, темы для разговоров находились не сразу… обычное дело. А в декабре, перед первой сессией, тебя положили в больницу, — он улыбнулся. — Но он приехал только в январе. Не было денег на билет. Так он говорил… хотя на самом деле сразу по приезду стал довольно много времени проводить с одной своих новых однокурсниц. Я бы сказал, слишком много для чужого жениха, — он закинул ногу на ногу, подпер подбородок рукой, внимательно наблюдая за моим лицом. — А ты продолжала верить.

Я молчала.

Молчала.

Молчала.

— И, когда он всё-таки приехал, ты как раз восстанавливалась после первого высокодозного курса… — он склонился ближе, пристально вглядываясь в мои глаза — читая в них немую мольбу, немой вопрос. — Да, я знаю. И то, что было дальше, в этой самой палате — знаю.

Я прикрыла глаза. Мотнула тяжёлой, казалось, тонну весившей головой.

Я вспомнила. То, что отчаянно хотела бы забыть.

— …ну ты же сама понимаешь, — васильковый взгляд Пашки пропитан какой-то брезгливой жалостью. Светлые кудри небрежно взъерошены, тень от ресниц падает на щёки. Я не раз думала, что, обряди его в платье — и из него выйдет очень симпатичная девочка. Пожалуй, даже симпатичнее меня. — Как твоему жениху, мне следовало бы быть рядом с тобой, но я не могу бросить учёбу. Не могу подвести родителей. Так что… сейчас из меня плохая поддержка.

— Ты…

Я знала, что он видит: лысый скелет, обтянутый жёлтой кожей. Брови и ресницы почти вылетели, руки — сплошь синяки и гематомы. Грибок во рту из-за стекла не видно — зато отлично слышно, как я едва ворочаю языком, пытаясь что-либо сказать.

Жалкое зрелище, в общем.

Наверное, если бы я была на его месте, я бы тоже такое бросила.

— Ты… ты меня бросаешь?

— Я бы сказал так: я хочу сделать перерыв в наших отношениях, — сухо поправляет он. — Я понял, что поторопился с нашей помолвкой. Родители были правы, мы ещё слишком молоды. Мне нужно время на раздумье.

— Время? — глаза затягивает радужный туман. — Ты… я в таком… состоянии, а ты…

— Ну не надо плакать, — он поморщился. — Не делай из меня злодея из бульварных романов, ладно? В конце концов, я тебе ничем, фактически, не обязан. Предложения твоим родителям я не делал. Вместе не спали — сама настаивала, чтобы до свадьбы ни-ни. Да, я хотел на тебе жениться, но теперь понимаю, что мне нужно подумать. Я чувствую, что моё отношение к тебе изменилось… но, может, всё ещё и наладится, — фальшь в его улыбке режет, как неверная нота. — Я не хочу давать тебе ложную надежду. Да, я мог бы сейчас сделать скидку на твою болезнь и делать вид, что всё по-прежнему… но зачем? Чтобы потом окончательно разлюбить и бросить? Это было бы подло с моей стороны. Так что тебе лучше считать себя свободной.

Он смотрит на меня, ожидая реакции — а я не знаю, смеяться мне или плакать.

Смеяться или плакать тому, что за два года наших отношений я не разглядела, каков мой жених на самом деле?

— Но я очень дорожу тем, что между нами было.