-  Будь здоров сто годов, а что жил - не в зачет, - послышалось вдруг за спиной.

    Я обернулся и увидел рядом неизвестно откуда взявшегося странного старичка.

    Был он сухонький, невысокий, в старомодной выгоревшей кепчонке и, несмотря на изнуряющий пал, в брезентовом дождевике.

    Старичок прищуристо смотрел на меня маленькими зеленовато-синими живыми глазками и улыбался.

    Мне показалось, что я его уже где-то видел, хотя чувствовал, что вижу впервые. Все дело в том, что сколько я ни брожу по нашим сибирским лесам, я постоянно встречаюсь с такими вот старичками, чем-то неуловимо, но удивительно похожими друг на друга. Обязательно они в грубых дождевиках, обязательно в легких броднях, перехваченных под коленками ремешками, обязательно с неизвестно чем наполненными котомками за плечами, обязательно улыбчивы, словоохотливы и обязательно философы-самоучки с мыслями яркими, самобытными, порою до смешного наивными, а порою мудрыми до космической беспредельности.

    Говорить с такими людьми и интересно, и трудно ужасно. Никогда не предугадаешь, куда этот ясноглазый лесовик, подобно стрекозе, сделает очередной умственно-словесный скачок.

    Неужели и этот из тех же?

    Ну, конечно! Из каких же еще?

    -  Глядишь? - спросил он с хитринкой, уже самой интонацией подразумевая нечто значительное, не совсем мне понятное.

    -  Гляжу, - сказал я.

    -  И думаешь?

    Я растерялся.

    -  О чем?

    -  Да обо всем этом! - раскинул он руки. - О солнышке. О небе. О воздухе ароматном. О травах. О многообразии и неповторимости мира. О себе. О вечности, наконец.

    -  Ну-у-у… - замычал я, не успев сообразить, что сказать.

    А он уже садился напротив меня и, дерзко глядя в глаза, с напором отчитывал:

    -  Зря, зря, мил человек! В нашем с тобой возрасте постоянно надобно думать. Особенно вот в такие прозрачные, алмазные дни, когда птички чирикают, стрекозы порхают, бабочки изумляют красотой изумительной. - И вдруг резко спросил: - Ты веришь в бессмертие? По-другому, в потустороннюю жизнь? В существование души?

    Это было так неожиданно!

    -  Да-а… как бы это вам… попонятней сказать, - пожал я плечами. - С одной стороны вроде бы верю, а с другой стороны… Как-то оно непривычно…

    -  А я верю! - убежденно перебил он меня. - И понимаю причину сомнений твоих. Сомнения твои от недостатка наблюдений, от лености мысленной. Ты уж меня извини! И смотри, что происходит. Мы так устроены, что не можем себе представить жизни вне тела, жизни без пищи, без воздуха, то есть жизни в совсем другом состоянии. В духовном, в эфирном… А почему такого не может существовать? Только потому, что оно недоступно нашим мозгам? Но мало ли кому и почему недоступно! Если мы не видим - это вовсе не значит, что его нет… Вот возьми хотя бы эту мерзопакостную гусеницу, которая ползет по молодому листу и которая только тем и занимается, что жрет зеленую древесную плоть да гадит там же, где жрет. Разве знает она, что станет со временем прекраснейшей бабочкой и будет летать над цветами, над медовым благоуханием? Да и может ли она вообще видеть бабочку, даже ту, которая рядом садится… Или та же личинка, живущая в болотной воде не месяц, не два, а несколько лет, - по нашим понятиям, вечность! - и только линяет раз десять. Разве ведает она, что из ее нутра потом выползет легкая, изящная стрекоза и станет украшением неба? Может ли знать эта постоянно жующая и испражняющаяся тварь, что ждет ее за пределами сегодняшнего бытия? Какие выси, какие просторы, какое восприятие мира усладит ее существо, когда мир этот будет виден одновременно и слева, и справа, и сзади, и спереди - ведь глаза у стрекозы по всей голове… Так и человек вечно не знает и никогда не узнает, что ждет его после смерти, какая «бабочка» или «стрекоза» выпорхнет из его бренного тела.