– Ага, а еще паранойя, старческий маразм, буйное помешательство и белая горячка, – проворчал Инсилай.

– Ну, не злись, – миролюбиво проворковала маман, – она, конечно, не сахар, но не чудовище же.

– Тебе видней, ты ее лучше знаешь.

– Бывал бы здесь почаще, да хоть час уделил бы на ее воспитание, не искал бы виноватых.

– Можно подумать, это была моя идея – податься в учение к твоей сестрице, – проворчал Инсилай, – да мне, чтоб ты знала, это волшебное образование все нервы вымотало. Сам не знаю, как еще не разнес эту академию изящных наук по кирпичику. А красотку твою я хоть сегодня воспитаю. Ремня хорошего за мелкое пакостничество – с превеликим удовольствием.

– Это не метод, – встала на мою защиту мамашка. – Ребенка надо не бить, а убеждать.

– Доубеждаешься, что она тебя в фикус превратит, или кактус. Будешь зеленеть на подоконнике и рассуждать о пользе убеждения.

Вот ведь паразит! Я так разозлилась, что чуть не выскочила из своего чулана, чтоб вцепиться в его наглую физиономию. Ремня он мне дать собрался! Сейчас! Да чтоб тебя, воспитатель недоделанный, этим самым ремнем с утра до ночи лупили, карката модана! Десять тысяч палочных проклятий на твою белобрысую голову и тощую задницу! Чтоб тебя покорежило, каракурт проницательный! Крепостное право в школе проходил? Нет, маловато будет за мои потрепанные нервы…. Про рабство слышал? Это уже ближе. Цепь на шею, а за спину Карабаса‑Барабаса с плеткой! Пороть понедельник, среда, пятница, а так же Восьмое марта, Рождество и Пасха, по всем календарям, включая мормонов, ну, День взятия Бастилии, святое дело, хэллуин, масленица и, конечно, первое сентября, чтоб с детством счастливым по гроб жизни не расставался…. Приперся, барин местечковый, не было печали. Нашел девочку для битья, «щас»! Пока я почем свет проклинала Инсилая, они уже тему разговора сменили, а я так увлеклась, что все прозевала. Когда я малость успокоилась, эти голубки уже снова сидели в обнимку и ни про меня, ни про ремень не вспоминали.

– Сегодня вечером, самое позднее – завтра утром я должен быть в Гамбурге, – Инсилай не смотрел на маман, барабаня пальцами по столу, – оттуда сразу в Мерлин‑Лэнд. Может, хватит этих дурацких интриг? Мне осточертела любовь по расписанию. Я хочу быть с тобой, а не играть в дурацкие игры с твоей сестрицей и магической этикой!

– Убить три года и бросить все за десять шагов до финиша?

– Знаешь, сколько можно бежать эти десять шагов? Вечность. А еще можно сдохнуть в двух шагах от финиша, и такое бывает, – проворчал Инсилай.

– Ты, что, уже при смерти? Что‑то не заметно.

– Я устал, Кэтти, – он это так сказал, что я ему даже посочувствовала, – я так долго притворяюсь идиотом, что скоро сам в это поверю. Давай плюнем на все, на Гамбург, на Варвару твою… Имею я право жить с любимой женщиной, не прячась по углам? Я от этой чертовой конспирации скоро на стенку полезу!

– Потерпи чуть‑чуть, – помедлив, посоветовала маман. – Через полгода, максимум через год мы сможем быть вместе целую вечность. Альвертина станет совершеннолетней, мы с ней вернемся в Город, и все время будет принадлежать только нам.

– Ага, если доживем до финиша, и тебя не посетит очередная остроумная идея, – проворчал Инсилай. – Все здорово, но я люблю тебя сейчас, а не через год. И быть с тобой хочу сегодня, а не на финише черт знает чего. Веришь, нет, у меня от этой любви на расстоянии скоро инфаркт будет.

– Я тоже тебя люблю, – успокоила маман, – и через год буду любить, и через десять.

– Ну, дорогая, при такой жизни через десять лет мне уже не любовь нужна будет, а психоаналитик.