– Ну, дорогая, при такой жизни через десять лет мне уже не любовь нужна будет, а психоаналитик. – Инсилай встал и прошелся по кухне. – Я здесь уже третий день, а ты на меня и минуты не найдешь. Как я понимаю, любовь еще на пару лет откладывается, правильно?

– Не преувеличивай, – отмахнулась мамаша, – ты что, прямо сейчас уезжаешь?

– Нет, – буркнул Инсилай. – И что это меняет?

– Сейчас ничего, Альвертина вот‑вот вернется.

– Ну, правильно, теперь Альвертина. Она, что, телевизор не смотрит? Там про любовь с утра до ночи показывают. Небось сама уже с мальчишками в темных углах целуется.

Ну это он врет, паразит, ни с кем я по углам не целуюсь. Кино, конечно, смотрю, но это ничего не значит. Там, между прочим, любовь всегда пополам с пальбой. Я же не бегу на улицу всех отстреливать, тогда почему я должна целоваться с кем попало? Но сдается, Инсилай крепкий кандидат в папаши. Если уж не на первого, то на второго точно.

На этом месте мне не повезло. Он разозлился и, хлопнув дверью, удалился на крыльцо. Мамаша упорхнула следом, полагаю, успокаивать его любовный пыл. Потом я услышала их гомерический хохот, видимо, они увидели парящее над двором творение рук своих. Пока они демонтировали сооружение, я выскользнула из чулана, вытащила Инсилаево зеркало‑мобильник из‑под свинцового колпака и сунула под диван в гостиной. Пусть играют по‑честному. Вот выцепит его эта мамашина сестрица‑злодейка, тогда и про ремень разберемся, и про любовь. Едва я успела по‑новой засесть в засаду, вернулись граждане влюбленные.

Инсилай еще долго уговаривал маман на любовь, но она проявила завидную стойкость в блюдении моей, а заодно и своей нравственности, и от любви отказалась. Единственное, чего добился Илечка от своего Котеночка, так это туманного обещания отправить меня после школы в гости к Фьорелле, и тогда может быть…

Потом мамаша занялась обедом, а Инсилай сперва, как сыч, сидел в гостиной с какими‑то журналами и кальяном, а потом, как неприкаянный, болтался по дому. Я все боялась, что он заглянет в чулан, но, слава богу, пронесло. От обеденных ароматов у меня слюнки потекли, и я смела все свои продовольственные запасы. И вообще, пора вылезать отсюда, нужно только момент выбрать, чтоб никто здесь не болтался, а то придется долго объяснять, что это я в чулане забыла. Очень кстати Инсилай собрался в ванну, и маман подалась в спальню за полотенцем. Тут‑то я из засады и выпорхнула. Повезло мне не до конца, в коридоре я столкнулась с Инсилаем. На мое счастье, он так замечтался о любви, что не сообразил, что я иду из кухни, а не от входной двери. Чтоб ты утонул, изменщик коварный! Через минуту послышался шум воды. Я чинно прошла к себе в комнату, бросила портфель и отправилась на встречу с маман. Есть только один шанс получить записку о моих мнимых болезнях, воспользоваться тем, что она меня не разбудила – раз, два – мечтает выставить меня из дома сегодня вечером. Я заявилась на кухню.

– Привет, – маман была сама любезность, – как в школе?

– Не знаю, – честно сказала я.

– Как это не знаю, – всполошилась она, – ты что, в школе не была? Что еще за фокусы?

– Понимаешь, – я попыталась принять вид расстроенный, даже удрученный, – ты меня не разбудила, и я проспала. Целых два урока. Я к тебе заглянула, но ты так сладко спала, что я тебя будить не стала, чтобы ты мне записку написала. А без записки я побоялась.

– И где же ты шлялась полдня, боязливая моя, – поинтересовалась маман.

– Гуляла, – вздохнула я и тут же заныла, – мам, так вкусно пахнет. Давай я сначала поем, а потом ты меня будешь ругать.

Сработало. Если я хочу есть, ругань всегда отменяется.