|
Но в какой-то момент, может, это был даже спасительный элемент психической адаптации, он вдруг всем своим нутром почувствовал, что недалек уже тот час, когда он перестанет, например, краснеть, стоя абсолютно голым перед незнакомыми грубыми женщинами, которые приказывают нагнуться, чтобы проверить в его анальном отверстии, не спрятал ли он чего -нибудь запрещенного тюремным распорядком. И никакого безумного стыда не испытает, когда его начнут фотографировать и снимать отпечатки с пальцев, распоряжаясь его головой и руками. И даже неудобства не заметит, держа руками спадающие брюки. Какое счастье, что ни галстука, ни шнурков на ботинках у него не оказалось. А то и это изъяли бы. А процесс описи карманных вещей! И самое поразительное, что с какой-то минуты он перестал чувствовать себя обычным, нормальным человеком, у которого могут быть вопросы, желания...
И пошло: вперед! Стоять! Лицом к стене! Вперед!.. Лязгнула дверь камеры. Щелкнул замок. Тишина. Светло. Камера, куда его привел надзиратель, была рассчитана на четырех человек. Но Никольский оказался в ней один. Знакомое лишь по книгам и кинофильмам стало жесткой реальностью. Стол, параша, запрещение сидеть на кровати. Единственное, может быть, утешало — чистое белье на кровати, одеяло, подушка. А вокруг кирпич и бетон. Маленькое окошко за толстыми прутьями решетки — взгляд на свободу. И свет, постоянный свет, от которого так устают глаза. Надзиратели пожалели, оставили ему начатую пачку сигарет и спички. Никольский закурил и начал думать. Не являясь старожилом тюремного мира, не зная существующих здесь порядков, он почему-то был уверен, что при аресте его обязательно предупредят, что взять с собой. Следователь, конечно, не предупредил. Он вел себя откровенно по-хамски, будто твердо знал, что такое поведение ничем ему не грозит. А что, если и действительно так? За какие такие порочные связи с ГКЧП попал он сюда? Где доказательства его вины? Кто ему их представил? Опять вопросы, вопросы... на которые нет ответа. — Было жарко, и Никольский разделся до трусов. Сидеть на каком-то странном стояке, на который, как он понял сразу, — не гуманитарное все же образование, — опускается для сна кровать, было неудобно, и Никольский сел на корточки, прислонясь к холодной кирпичной стене. И вдруг его словно обожгло: сколько раз видел он, как на вокзалах, в захолустных гостиницах, в аэропортах замечал мужчин, принимающих вот такие позы! Господи, да вот же оно откуда! Почему-то на всякий случай решил проверить свои карманы: ни в пиджаке, ни в брюках ничего, кроме сигарет, коробки спичек и носового платка, не нашлось. Он намочил под краном платок и положил на свой пылающий лоб. Сигареты решил экономить. А сколько он будет здесь вот так сидеть? Когда-то ведь обязаны же повести его к следователю! Он потребует, чтобы ему немедленно предоставили адвоката, иначе ни на один вопрос отвечать не станет. Нет, ничего, мы еще поборемся, мы еще покажем характер! А сколько времени прошло? По привычке глянул на руку и рассмеялся. Вспомнил, как, уходя из дома, снял с руки золотой свой «Роллекс», стоивший ему баснословных — для часов! — денег, и, вместе с висящим на браслете маленьким пультом, передал Арсеньичу. Ни этот засранец следователь, ни кто другой ничего странного в том не заметил — человек, отправляясь в тюрьму, оставил дома дорогую игрушку, и все. Знали бы они, что прошло мимо их носов! Зато теперь придется самому изыскивать способы отмечать для себя время. Он все мечтал о том, что наступит для него однажды такой момент, когда он сможет бросить все свои финансовые дела и заняться тем, к чему постоянно лежала душа, — реализацией своих фантастических задумок. Многое, правда, уже удалось осуществить, но сколько так и осталось лишь в голове, ибо не было времени на их реализацию. Тогда не было. А теперь? Можешь его кушать столовой ложкой, до отвала, до озверения — все твое. |
