- Я все знаю, ба! - раздраженно ответила я и толкнула дверь.

    По сравнению с гостиной в спальне было мрачно. Так мрачно, что на меня накатила тихая безотчетная паника. В углу горел синий торшер, отчего в комнате царил какой-то предгрозовой сумрак.

    Мама сидела в кресле, прямо напротив входа. Расправив спину, с необъяснимой величественностью подняв подбородок. Руки спокойно лежали на подлокотниках, широкие черные кружевные рукава походили на опущенные крылья птицы. Платье, тоже кружевное и темное, закрывает шею до самого подбородка. Лицо в тени, отчего казалось, что на его месте пустота. В фигуре мамы чувствовалось нечто темное и недоброе.

    Я судорожно сглотнула.

    - Мама, - осторожно позвала я.

    Она не откликнулась. Никогда не откликается, хотя поворачивает голову на звук включившегося холодильника и кривится, заслышав мяуканье бабушкиной кошки.

    - Мама, это я. Я вернулась.

    Она меня не услышала.

    Овчинников успел задремать на руле. Услышав, как хлопнула дверь подъезда, он поднял голову. Придерживая маму под руку, я провела ее через двор и усадила на заднее сиденье прямо за Лехой.

    - Не, так не пойдет, - сказал он.

    - Что не пойдет?

    - Не сажай за моей спиной. Ты не представляешь, как я ее боюсь.

    - Алена... Где ты, Аленушка? - протянула мама, страдальчески глядя на мои коленки.

    - Ну вот, началось! - поморщился Овчинников.

    Я пересадила маму подальше от Лехи, в противоположный конец салона. Сама села на переднее сиденье.

    - Где ты, Аленушка?

    - Здесь я, здесь, - пробормотала я, думая совершенно не об этом.

    От дома бабушки мы снова выехали на Ленинградку и взяли курс за пределы Москвы. Периодически Леха с опаской поглядывал на маму в зеркальце, но та вела себя тихо. Возможно, уснула, но по ней не поймешь. Она спит с открытыми глазами. Иногда бредит во сне. Говорит о прошлом. Но в эти моменты создается впечатление, словно этот бред она видит прямо сейчас, в режиме реального времени.

    Двадцать один год назад в Средиземном море у берегов Испании потерпел крушение сухогруз «Бельмонд». Доподлинно неизвестно, что с ним произошло. Сухогруз бесследно исчез, а с берега люди наблюдали над морем зарево. Из нескольких десятков человек, которые находились на борту, выжили только трое. Одного из них я сейчас усадила на задний диван «копейки» подальше от Лехи. Это моя мать.

    Она знает, что там случилось, она видела это. Вероятнее всего, она видела гибель моего отца, который и привез ее на борт сухогруза. Но докопаться до этих сведений невозможно. Я пыталась разобрать то, что она бормочет во сне, но ее фразы звучат как полный бред. Она говорит о страшном ветре и электрических трансформаторах, о несущейся смерти и черных знаках. Соединить все это в стройную осмысленную версию невозможно. Я пыталась.

    - Ален, - подал голос Леха, - заходи ко мне завтра. Посидим, выпьем...

    - Осточертело пить в одиночестве, Овчинников? Собутыльница понадобилась?

    - Чаю выпьем, - поправился он.

    - Вряд ли. Мне сейчас не до этого... И потом, знаю я твой чай!

    Он уставился на дорогу и больше ничего не сказал. А я вдруг ощутила на заднем сиденье какое-то движение. Прежде чем я успела повернуться, послышалось шипение газа, запахло цветами, а в следующую секунду Лехе под мышку выстрелила струя полыхающего лака для волос.

    Леха отчаянно заорал.