И осеклась.

    Черканина имела вполне законченную форму. Тонкая вертикальная линия тянулась от основания спинки до подголовника, где заканчивалась ветвистым клубком, к изображению которого мама подошла с особым старанием. Мне на миг показалось, что в хаосе линий есть некий порядок, что в нем зашифровано послание... Но затем иллюзия развеялась. Я не видела ничего, кроме беспорядочных чернильных завитков.

    - Мама, что это?

    Ее взгляд беспокойно метался по салону.

    - Арьяварта! Арьяварта!

    Рядом со мной возникла физиономия Овчинникова. Он прижался к моему лицу колючей щетиной. На его подбородке оставался кусочек пены.

    - Хм, - задумчиво произнес он. - На что-то похоже.

    - На атомный взрыв, - предположила я.

    Леха подумал и произнес:

    - Не-а, ты не права. Это дерево.

    А ведь в самом деле... Ну, Леха, головастый мужик!

    Только после его указания я поняла, что вижу дерево. С тонким стволом и ветвистой кроной, вырисованной особенно кропотливо.

    - Мама, что это? Зачем ты нарисовала дерево?

    Мама откинулась на спинку. Взгляд заледенел. Добиться от нее признания невозможно. Мне ли это не знать.

    Щитовой домик бабушки стоял в стороне от дачного поселка, в мрачном ельнике лесополосы, неподалеку от железнодорожной ветки. И если ночью поселок освещали фонари в проездах, то на бабушкиных четырех сотках стояла темнота.

    Леха бросил машину на грунтовой дороге, заканчивавшейся перед ельником. Пока я отпирала калитку, возясь с замком в темноте, мама дотянулась до моего бывшего мужа и попыталась оставить его без левого уха. Так сильно дернула, что оно хрустнуло. Овчинников орал недолго, но после этого держался от нее в четких пяти шагах.

    Путь от калитки до крыльца преодолели по грядкам. Было похоже, будто мы двигаемся через проросшие могильные холмики. Достанется мне потом от бабушки. Ну а что делать, если не нашла я тропинку в ее посадках. А не надо заросли устраивать!

    В доме было зябко. Пахло сеном, пылью и стариковскими лекарствами. За окном окончательно стемнело, но я попросила Овчинникова не включать свет. Мне так нужно. Хватит отблеска кривого месяца из окошка.

    - Почему ты сюда ее привезла? - опасливо спросил Овчинников, когда я усадила маму на потертый диван.

    - А ты предлагаешь делать это в многоквартирном доме, в центре Москвы? Может так шибануть, что людей придется из-под завалов вытаскивать.

    Мама сидела прямо, не касаясь спинки дивана. Такая худая, что больно смотреть. Впрочем, я такая же, только в плечах и спине пошире. Убедившись, что она не собирается вставать, я достала из шкафчика свечу.

    - Можешь ехать, - сказала я Овчинникову, поджигая восковую нить отсыревшей, плохо горящей спичкой. - Хотя я срывалась на тебе сегодня, но, видимо, хотела этим сказать, что бесконечно благодарна за помощь.

    - А можно мне остаться?

    - Нечего тебе здесь делать. Уезжай.

    - Все равно я опоздал, куда мне надо было. И потом, я хочу посмотреть на твое колдовство.

    - Это не колдовство! Это... Ну как ты... Ничего ты не понимаешь!

    - Ладно, ладно. Не кипятись, Баль.

    Выпустив воздух сквозь сжатые зубы, я бережно вытащила из кармана тряпицу. Пять строк замысловатых символов предстали перед глазами в дрожащем пламени свечи. Это не колдовство.