— Ну, тоже, Сеня, откуда ты знаешь это?

— Откуда? Мой мальчишка видел, как скоморохи уходили. Сели это у нас под садом, один и баит: «Спасибо дьяку, надоумил. Ляпнули бы, что из Москвы, повисели бы на дыбе». Другой ответил: «Надо полагать, Злоба какую ни на есть важную отписку посылал с нами». Ишь куды завернул! Обмерекать надо, боярин. Может здесь и измена какая есть. Лях-то не дремет.

Терехов задумался.

— А что? Пожалуй, кто и мутит. Ну, а как же с князем-то? А? вспомнил он.

— Послать беспременно надо. Хочешь, мы этого немчина снарядем и без отписки всякой?

— А и ладно задумал, Сеня! Накажи ему да и спосылай! Только послание все же напишем, потому князь горячий и неравно его с первого слова на дыбу потянет.

— И то, — согласился Андреев.

— А дьяка этого велю в шею со двора. Неравно правда что недоброе, так беды не оберешься. Как-нибудь сам наскребу.

— Так я пойду, снаряжу его.

— Иди, иди, Сеня! Бог нам его привел, — и Терехов набожно перекрестился. — Ежели да сразу на след напали, прямо чудо Божие.

— Воистину! — ответил Андреев. — Ну, так я пойду, а ты готовь грамотку!

— Ладно.

Андреев ушел. Боярин прошел в свою рабочую горницу, достал перо, бумагу и кряхтя стал составлять послание своему другу.

В тот же день вечером капитан Эхе, снабженный и казной и грамотой, ехал назад из Рязани на своем сильном коне в коломенскую вотчину князя.

15

Князя Теряева узнать было трудно, так он изменился со времени пропажи своего сына. Смуглое лицо его точно почернело, глаза ввалились и горели лихорадочным блеском. Как слуга его Антон, он в знак своей печали отпустил бы волосы, но постоянная служба при царе не допускала этого, и он кручинился еще более.

В то время как жена его у себя, на усадьбе, могла и плакать, и молиться, и горько сетовать, — он все время должен быть ходить с веселым, светлым лицом, тем более, что царские приспешники, братья Салтыковы всегда готовы были истолковать его печаль в дурную сторону.

А нельзя было не печалиться.

Почитай, два месяца прошло, а о сыне ни слуху, ни духу. Сколько за это время боярин Колтовский по приказу боярина Нашокина скоморохов перепытал, — никто ничего не сказал, даже следа не подал.

И Терехов-Багрев безмолствует.

Каждый раз, как наезжал князь к себе в вотчину, княгиня торопливо спрашивала его:

— Ну, что?

И каждый раз, он должен был, потупив голову, только вздыхать в ответ, после чего княгиня начинала горько плакать.

Верно, с силой и властью не все можно сделать.

Князь в суеверном малодушии звал к себе ворожею Ермилиху, сыпал ей деньги и говорил:

— Найди мне сына!

Но и она не могла помочь ему. Хитрая баба брала деньги, смотрела на воду, бормотала о злых людях, о недругах, но не могла указать ни воров, ни на место, где укрыт княжеский первенец.

— Эх, князь, — говорил ему Шереметьев, — положись на милость Божию! Не убивайся так! Бог поможет, — сыщется твой сын.

— Сыщется! — с горечью говорил князь, а каким? Может его ослепили злодеи, может, ног и рук лишили. Ах, кабы знать, где мои враги.

И он злобно грозил сжатым кулаком.

А тем временем капитан Эхе уже приближался к его вотчине с радостной вестью, и однажды, когда князь приехав из Москвы, сидел задумавшись в своей горнице, к нему вошел Антон и, низко поклонясь, сказал:

— Слышь, княже, немчин какой-то с Рязани приехал: от боярина Петра Васильевича грамотка.