Тут я услышал, что Чечилия приоткрыла дверь ван­ной, и, приподнявшись на локте, сказал:

—  Посмотри в шкафу, там есть для тебя подарок.

Я услышал, как она воскликнула:

173

Альберто Моравиа

— Подарок? Для меня? — Но в ее голосе не было ни удивления, ни радости; она отворила дверцу шкафа, взя­ла сумку, открыла ее, но я ничего этого не видел, потому что продолжал лежать на спине, уставившись в потолок. Однако через некоторое время я почувствовал на своих губах ее детский сухой поцелуй и услышал, как она про­шептала: «Спасибо». Я еще раз приподнялся: Чечилия, уже полностью одетая, стояла около стола и переклады­вала содержимое старой сумки в новую. Я снова упал на спину.

 Глава шестая

Как вы, наверное, уже поняли, Чечилия не относи­лась к числу любителей поболтать, можно даже сказать, что естественным ее состоянием было помалкивать, и даже когда она говорила, все равно умудрялась ничего не сказать благодаря ошеломляющей краткости и безлично­сти своей речи. Казалось, в ее устах слова теряют свое реальное содержание, превращаясь в лишенные смысла звуки, словно она говорила на неизвестном мне иност­ранном языке. Отсутствие в ее выговоре чего-либо спе­цифического, свидетельствовавшего о принадлежности к определенной социальной или диалектальной группе, отвращение к общим местам и сведение разговора к про­стой констатации типа «сегодня жарко» усиливали это ощущение бессмысленности. Например, я спрашивал ее, что делала она вчера вечером, и она отвечала: «Вчера вечером я ужинала дома, а потом мы с мамой ходили в кино». Так вот, я сразу же замечал, что слова «дом»,

174

Скука

«ужин», «мама», «кино», которые в других устах значили бы то, что они и должны значить, и, следовательно, в зависимости от того, как они произносились, я мог бы понять, правду она говорит или лжет, в устах Чечилии оказывались всего лишь бессмысленным набором зву­ков, за которыми невозможно было вообразить ничего реального, будь то правда или ложь. Я часто спрашивал себя, как Чечилии удается разговаривать так, что. в ре­зультате возникает ощущение, что она ничего не сказа­ла? И пришел в конце концов к выводу, что выразить себя она была способна лишь одним путем — сексуаль­ным, не поддающимся словесной расшифровке, хотя, без сомнения, чрезвычайно своеобразным и убедительным; посредством же уст она поведать ничего не могла, оттого что этот канал связи был у нее как бы ненастоящим, без глубины и резонанса, ибо никак не сообщался с тем, что у нее внутри. Так что, глядя на нее в то время, как она после любовного акта лежала рядом со мною на спине, с раздвинутыми ногами, я невольно сравнивал горизон­тальный разрез ее рта с вертикальным разрезом лона и с изумлением отмечал, насколько второй был выразитель­нее первого, выразительнее именно в психологическом смысле, как бывает выразительно лицо, выдающее ха­рактер человека.

Однако же мне все-таки необходимо было знать, что в самом деле скрывалось за фразой типа «я ужинала дома, а потом мы с мамой ходили в кино», — действительно ли то был ужин, дом, мать и кино или свидание с крашеным актером; в конце концов жажда узнать о Чечилии как можно больше приобрела у меня почти болезненный ха­рактер, хотя совсем недавно, то есть до тех пор, пока я полагал, что, обладая ею физически, я постигаю ее до конца, все в ней казалось мне ясным, как день. Взять, к

175

Альберто Моравиа

примеру, тему семьи.