—  Я понял. У вас квартира в Прати?

—  Да.

—  Сколько у вас комнат?

—  Не знаю.

—  Как не знаешь?

—  Я никогда не считала.

—  Но эта квартира большая или маленькая?

—  Средняя. Не большая и не маленькая.

—  То есть?

—  Ну средняя.

—  Ну хорошо, опиши ее мне.

—  Обыкновенная квартира, как все. Нечего там описывать.

—   Но в конце концов, она же не пустая, ваша квартира. В ней есть мебель?

—  Да, самая обычная мебель — кровати, кресла,

шкафы.

—  И в каком она духе, эта мебель?

—  Не знаю, мебель как мебель.

—  Ну например, гостиная. У вас есть гостиная?

—  Да.

—  Что там стоит?

—  Обычная мебель: стулья, столики, кресла, диваны,

как бывает в гостиных.

—  И какого она стиля, эта мебель?

—  Не знаю.

178

Скука

—  Ну хотя бы какого цвета?

—  У нее нет цвета.

—  Как это нет?

—  Нет у нее цвета, она позолоченная.

— А, понял. Но золото — это ведь тоже цвет. Тебе нравится твой дом?

— Не знаю. Нравится — не нравится. Я так мало там бываю.

Я мог бы продолжать в этом духе до бесконечности. Но, мне кажется, я привел хороший пример того, что я называл неспособностью Чечилии что-то определить. Кто-то может из этого сделать выводы, что Чечилия была глупа и к тому же лишена всякой индивидуальнос­ти. Но это не так. То, что она не была глупа, доказыва­лось, между прочим, тем, что я никогда не слышал от нее глупостей, что же касается индивидуальности, то, как я уже говорил, она проявляла ее не в разговорах, так что приводить тут одни только речи, не сопровождая их опи­санием ее мимики и телодвижений, — это то же самое, что читать оперное либретто, не слыша музыки, или сце­нарий, не видя экранного изображения. Я привел пример подобного разговора для того, чтобы показать, что речь Чечилии была такой бесцветной и схематичной просто оттого, что обо всем, о чем я ее расспрашивал, она знала столько же, сколько я, а может, и меньше. Она жила с отцом и матерью в Прати и была любовницей Балестрие­ри, но она не давала себе труда рассмотреть окружающих ее людей и вещи и потому по-настоящему их просто не видела и тем более о них не задумывалась. В общем, от самой себя и от мира, в котором она жила, она была так же далека, как те, кто не знал ни ее, ни ее мира.

Но так или иначе, подозрение в измене, которое де­лала Чечилию такой таинственной и неуловимой и, сле-

179

Альберто Моравиа

довательно, реальной, побудило меня в конце концов проверить те скудные сведения, которые она о себе сооб­щала, и развеять таким образом хотя бы ту часть тайны, Которая не затрагивала области любовных отношений. Как-то я попросил ее познакомить меня с ее семьей. Я не без удивления увидел, что моя просьба нисколько ее не смутила, и это при том, что одной из причин, из-за кото­рых она собиралась сократить число наших свиданий, было, помнится, недовольство ее родителей их частотой. Она сказала:

—  Да, я уже сама об этом думала. Мама часто про тебя спрашивает.

—  Ведь ты и Балестриери в свое время с ними знако­мила?

—  Да.