Трудный это был разговор, тяжёлым камнем навалился он на сердце Драганы. Она принадлежала к поколению славян, которые видели, как рушатся славянские государства, и мечтали о сильной руке — о таком диктаторе, каким был Сталин. Но не знала и не хотела она верить в ту страшную философию дядюшки, которая предостерегала людей от их излишней доверчивости, особенно от такой наивной и губительной простоты, которая позволяла надеяться, что и чужой дядя, если его пустить в дом и признать за хозяина, способен заменить родного отца и сделать эту семью счастливой. В природе так не бывает. Недаром же Бог сотворил народы разными, наделил их разным пониманием одних и тех же вещей и явлений, и чтобы народы жили на своих землях и своими семьями, наделил их разными языками. И только вечный богоборец Дьявол всё время стремится разрушить эту гармонию, посеять в мире всеобщий раздор и смятение.

Уходя к себе, Драгана сказала:

— Обещайте пригласить меня на лекцию о диктаторах, а было бы и совсем хорошо, если бы вы дали мне свои записки к этой лекции.

Профессор взял племянницу за руку и повёл её в свой кабинет. Здесь он достал из стола свою брошюру «Вожди, пророки и злодеи», написал автограф: «Милой Драганушке от страшного диктатороведа дяди Саввы».

— Вот тебе, читай и постарайся меня понять.

Назавтра в девять часов к дому Станишича подкатил бронированный автомобиль Вульфа Костенецкого. Охрана его состояла из хорошо обученных офицеров, уволенных из югославской армии. Они держались в тени, и во время движения каждый автомобиль занимал своё место на почтительном расстоянии от хозяина. Здесь же возле подъезда дома стоял автомобиль Драганы. Он не имел серийной марки, а был изготовлен в штучном экземпляре по заказу дедушки Драгана.

Хозяйка автомобиля окликнула Костенецкого.

— Садитесь со мной. Места у нас хватит.

Костенецкий сел, Драгана дала знак своим друзьям, и экспедиция тронулась.

Обыкновенно Костенецкий в любом обществе, даже в совершенно незнакомом, и очень высоком, — случалось, попадал и в компанию олигархов, — с первых же минут овладевал инициативой и говорил беспрерывно, изредка давая другим вставить лищь одно–два междометия. Вульф нешуточно считал себя первым политиком на пространстве бывшей Югославии, радовался, когда его называли артистом и даже шутом, но вот кличку «клоун» не любил, и на того, кто позволял себе так назвать его, обрушивал целый водопад брани и непристойных ругательств. Он внимательно просматривал все передачи российского телевидения с участием главного либерала из русской думы, записывал на плейер его речи и затем «проигрывал» перед зеркалом самые удачные и хлёсткие выражения. Давно заметил и взял на вооружение слова и приёмы дерзкие. На разных диспутах и круглых столах не говорил, как это делали все политики, а кричал, и даже орал, сопровождая ругань хулиганскими жестами, пуская в ход дикую ложь, от которой у зрителей захватывало дыхание, и они, сидя у экранов, вскрикивали, взмахивали руками, но затем успокаивались и про себя думали: а все–таки смелый мужик этот Вульф! Побольше бы таких в нашу скупщину.