Колька потерял терпение, возмутился:

– Ну единица-то откуда! Мы же сказали с Санькой!

– Вы сказали – семь, а другие утверждают, что единица.

Пожарский сплюнул, коротко, зло:

– Что за черт! Никого ж вокруг не было – и тут понабежало свидетелей! И каждый талдычит свое! Я бежал за машиной…

– Не хорохорься. Смысл в том, что ты в любом случае человек заинтересованный, родственник, и если двое-трое других свидетелей утверждают противоположное, то и их показания надо проверять. И зубами не скрипи на власть.

Колька уже взял себя в руки, остыл, проворчал:

– Больно надо.

Акимов похлопал его по плечу:

– Не серчай. Я ж понимаю, каково тебе. Потому и специально все решил растолковать. Найдем гада. Пусть ОРУД ничего не отыщет, я лично завтра отправлюсь в городскую автоинспекцию, буду рыть по учету, потом отправлюсь по всем адресам, гаражам, где они зарегистрированы.

– Я могу пособить.

– Коль, ты в наших делах человек грамотный, должен понимать, что даже если ты что и увидишь – веры тебе будет мало. И в суде неглупый адвокат все доказательства, полученные детективным порядком, отметет поганой метлой. Уловил?

– Да понял я, понял.

– Ничего-то ты не понял. Но, прости, больше ничем порадовать не могу, что знал – выложил. Вали-ка ты домой, спать.

– Я иду, иду, – заверил Колька, и как бы невзначай спросил: – Портфель-то нашли?

«Тяжело с ним», – подумал Акимов и утомленно осведомился:

– Какой портфель?

– Черный портфель был у отца, – начал было Колька, но лейтенант прервал:

– Если был – значит, есть. Может, изъяли, как вещдок. Все, иди. Долгий и трудный был день.

* * *

Проще всего дать распоряжение: иди спать. Заснешь тут! Только глаза заведешь – и слышишь: вот мама плачет, как ей кажется, беззвучно, Наташка поскуливает, как кутенок. Колька маялся, маялся, ворочался с боку на бок, потом плюнул и отправился на воздух. Прогуляться. Может, сон придет.

Он вышел из подъезда, уселся на лавочку у подъезда, закурил. Темнота, тишина, воздух влажный и густой, дышать тяжело от запахов мокрого асфальта, земли и травы. Ливень прошел, небо, недавно затянутое тяжелыми тучами, расчистилось, стало как черный бархат с блестками. Почти полная луна плыла, заливая мягким серебристым светом окраину огромного города. Деревья, умытые ливнем, стояли неподвижно, а стоило отвернуться – тотчас начинали перешептываться, точно насмехаясь, и их мокрые листья отбрасывали причудливую тень.

Да, в такую ночь бодрствовать бы в хорошей компании, блуждать в таинственной темноте, размышлять о чем-то приятном и личном, а не маяться от беспомощности, от необходимости бездействовать и ждать. И еще от того, что хорошо знакомые тебе люди сомневаются в твоих словах, при этом принимают на веру то, что говорят другие – совершенно посторонние, зато взрослые и некоторые даже с погонами. Собственно говоря, чем его, Колькины слова, значат меньше, чем слова того же Тихонова или Золотницкого? Пусть хоть сто раз врачи-летчики, где были они – и где Колька с Санькой? Почему им с Санькой веры меньше? Что они, хоть и сто раз взрослые-заслуженные, могли видеть со своего балкона, да еще в темноте, под дождем?

И все-таки… куда, черт возьми, делся портфель? Он был, были и бумаги, что из него рассыпались. А когда Колька вернулся после того, как догонял машину, ничегошеньки не было на мостовой, а ведь мокрая бумага должна была остаться. Значит, что кто-то же бумаги собрал и унес, и если бы это был случайный прохожий – а таких не бывает, – то он должен был бумаги отнести в милицию, а не отнес.