«Мы с ней на улице столкнулись, в калитке, и даже на воздухе чувствовалось, как от нее разит духами и вином. Что, если это она? Ну тогда все сходится, вот и причина врать что мужу, что другу».

Колька, понимая, что уже воспарил куда-то совершенно за облака, скомандовал сам себе: «Отставить фантазии. Пока бесспорно лишь то, что пропал батин портфель с бумагами… Черт. И это не факт. Возможно, его муровцы изъяли, а Сорокина не поставили в известность. Если Николаич не в курсе, то откуда Палычу знать?»

От избытка мыслей, идей и прочего начало даже подташнивать. Физически ощущалось, как пухнет голова. Пожалуй, в самом деле пора на боковую. Колька отщелкнул в сторону окурок, поднялся. У самого подъезда вдруг послышались из-под земли приглушенные голоса, позвякивание – а это, похоже, в подвале у сапожника Цукера тайная ночная гулянка.

Ничему его жизнь не учит! Вот только-только чуть голову ему не проломили насмерть – он опять за свое, блат-хату устраивает. И что интересно: буквально все, прежде всего Колька, чьи окна как раз выходили на подвал, где была оборудована мастерская, видели и знали, что он мутит. Что наведываются к нему разного рода «клиэнты» в такой обувке, что только похоронить, но никак не подбивать. И из подвала они в новых не появляются. Сахаров-Цукер вещички у них скупал, по преимуществу краденые.

Буквально все знают, что Сахаров перекупщик, а никто ничего делать не хочет, поскольку он, видите ли, днем ведет себя смирно и, вообще, единственный мастер в районе. Вот и сидит себе в подвале, каблучки подбивает, ботиночки наскипидаривает. Работает, правда, на совесть, и все равно – вражина! А ведь случись что, и все начнут недоумевать, ручками взмахивать – ай-ай-ай, кто бы мог подумать, что тут такая змеюка под асфальтом.

Колька как раз проходил мимо входа в цукеровское логово, как дверь потихоньку начала открываться, оттуда пахнуло запахом подвала, табака и различных напитков (не чая). Колька, не сдержавшись, от души пнул дверь.

Раздался мокрый всхлип, сдавленная ругань, Цукер сказал с той стороны:

– Это было обидно. Если хочется побыть одному, то к чему ближним носы разбивать?

– Я нечаянно, – радостно соврал Пожарский, – смотрю – дверка открывается, дай, думаю, закрою, чтобы тебя не просквозило.

– Меня не продует, – успокоил тот.

Было слышно, как он спускается, цокая подкованными штиблетами, наверное, доложить собутыльникам, что не следует пока выходить, надо обождать.

«Вот придурок», – сплюнул Колька. Поднявшись к себе, он уже с чистой совестью и почему-то улучшившимся настроением завалился спать.

* * *

Мама с утра засобиралась.

– Я все-таки поеду, разузнаю, что да как. Отвезу яблочек, чайку, папирос.

– Он не…

– Да курит он, курит, я знаю. И зачем вы прятались, совершенно не понимаю, как будто я не учую.

– Мама, все равно тебя не пустят, если его только вчера положили. Лучше в понедельник попроси Маргариту, она позвонит – ей как главврачу не откажут.

Мама на минуту замешкалась, обдумывая предложение, но тотчас опять засуетилась.

– Не могу сидеть, сложа руки. Он же один там.

– Что ты! Там все отделение вокруг хлопочет.

Однако она уже не слушала, набрасывая платок и выдавая возмутительные распоряжения, как будто не Колька глава семейства:

– Сынок, с Наткой посиди, я мигом обернусь.

– Прям щаз, – Колька снял кепку с вешалки, – с тобой поеду.