Гореслава стояла на мосту через Соловку и смотрела на звёзды, отражённые водой; где-то далеко белел свёрнутый парус ладьи. Девка не шевелилась, только губы кусала. Знала бы, ни за что не пошла бы в крепость.

А началось всё, когда пришла ввечеру Наумовна с Зарёй и Любавой на княжий двор с другими девками на гулянье. Девушки все веселы были, меж парней важно прохаживались; некоторые уж парами прогуливались с кметями удалыми. Те, кто помоложе, по отрокам глазами пробегали, выискивали тех, кто покраше.

У Зари с Любавой с давних пор други были среди крепостных обитателей, поэтому сразу к ним ворковать пошли. А Гореслава стоять осталась. Хотелось ей к Ермилу подойти, да боялась, что Будимир её заприметит и парня из-за неё побьёт. Но молодой кметь первым к ней подошёл, под руку взял и повёл ладу свою к высокому крыльцу: обещал он давно ей хоромину каменную показать — да вдруг вырос, словно из-под земли, Будимир.

— Что же ты, славница, с юнцом жёлторотым дружбу водишь? — спросил.

Побелел Ермил, но промолчал: знал, что кметь давно его невзлюбил. А Будимир продолжал:

— Его князь дальше середины стола не пустит, так что выгоды большой ты, девица-краса, в нём не ищи.

— А я и не ищу корысти, — отвечала Наумовна. Ох, и надоел ей этот лазливый кметь, что шагу ступить не давал. А другие девки-то ему на шею вешались, за один взгляд его драться на смерть готовы были; нравилось это ему. И вот опять стоял Будимир и ухмылялся, продолжал слова обидные про Ермила говорить:

— Лагодник он, а не кметь. Послал его князь свея искать, что в краях наших невесть откуда появился, так упустил он его.

— А ты-то, Будимир, много ли свеев переловил? — усмехнулся Ермил.

— Если бы каждого сменять на шкурку соболью, то давно ходил бы в шубе княжеской.

— Куда тебе до князя; натура медвежья житья не даст.

— Не тебе обо мне судить, дитя малое, а то возьму и на глазах красны девицы на обе лопатки положу тебя.

Молодший кметь нахмурился, глазами вкруг себя повёл. Гореслава же чуть в сторону отошла, боясь, что парни руки поразмять захотят. Но тут Будимир за рукав расшитый её ухватил, на ухо зашептал: "Ты гуляй со мной, ладонька, я тебя за то озолочу". Ох, не забыть кметю девки, которую впервые у ворот родных её подругой своей быть уговаривал; крепко запала в голову её красота.

Услыхал Ермил слова Будимира дерзкие, не выдержала головушка горячая молодецкая, дала волюшку рукам. Ох, хорош был удар; покачнулся аж Будимир, девку отпустил, но на то и кметь, чтобы вдвойне отплатить обидчику, и теперь уж Ермил кровь рукавом утирал. Все девки да парни вкруг двух кметей столпились, наблюдали за тем, как вновь сходились Будимир с Ермилом.

Наумовна дожидаться конца драки не стала, не оглядываясь, к крепостным воротам пошла. Если ссорятся из-за неё кмети, то лучше ей вообще в град не ходить.

И стояла она теперь на мосту и у воды совета выспрашивала, как ей быть. И тут увидала девка вершника на сером коне, неспешно по супротивному берегу ехавшего. Казалось, лошадь его тонула в густом тумане, что стоял низко, у самой воды. Гореслава внимательно следила за тем, как вершник подъезжал к мосту, но ни на шаг с места не сдвинулась.

В бледном лунном свете блестели одинцы в ушах Наумовны, совсем как у Эймунды, когда она на свиданья с парнями бегала, а на глазах слезинки дрожали. Почему она такая непутёвая, по свету, как птица, летает, да счастья своего так и не найдёт. Уж не права ли была Добромира, говорившая, что Гореслава род свой позорит? Ой, не может жить она как все, словно зверь дикий, по лесам мечется от одних людей к другим, и всем-то она мила, всем хороша, а толку-то.

И решила Наумовна порасспросить Всеслава Стояновича, где Черен, и уйти как-то утром из Градца в родную сторону.