— Во-первых, относительно внешности ты судить не можешь — ты к себе необъективна, — начал Снегов.

— Нет уж, не надо отговорок, — перебила я. — Давайте по порядку. Когда вы меня заметили, при каких обстоятельствах и зачем? Отчитайтесь, Рюрик Вениаминович.

— Впервые я вас заметил, Людмила Прокофьевна, в марте две тысячи первого года, когда Левинскис представил мне моего нового директора. Вы что же — думаете, я мог этого не заметить?

— Рюрик!

Я истерически расхохоталась, а он продолжил:

— Я, конечно, всегда знал, что вы плохо обо мне думаете, но не до такой же степени!

Смеяться мне резко расхотелось. Я подобралась поближе, решительно отобрала и отставила его чашку, виновато заглянула в глаза.

— Тебе было очень тяжело?

Этот невероятный человек принялся гладить мою безнадежно глупую голову, словно это я нуждалась в сочувствии (может, за глупость и жалел?)

— Тяжело? Дело даже не в этом. Скорее за рассудок свой иногда начинал побаиваться. Представь: только что, в Интернете, ты была нежной и участливой, и вдруг — тут же, с разносом в несколько секунд — становишься мрачной и холодной, как… Думаешь, Снежная Королева? Да нет, как целый Каменный гость. И то и другое — по отношению ко мне. Я не меняюсь, а ты…

— Ты не меняешься?..

— Ну, снаружи, может, и меняюсь… Послушай, о чем мы говорим? У меня же на все ипостаси один физический облик. Если ты еще не заметила.

— Вовсе не один. Я только здесь и выяснила, что… У тебя, оказывается, вполне живая мимика. Да и сам ты вполне живой…

Я опрометчиво проверила собственное утверждение, прижавшись к Снегову в поисках тепла (диковато звучит, согласитесь). Тепла обнаружилось много. Разговор пришлось отложить.

Я на удивление быстро привыкла называть его Рюриком — хоть иногда и не без заминки.

— Порой у меня сбивались настройки. Когда мы на работе общались сразу и живьем, и по Интернету. Тогда я мог вдруг обратиться к тебе от лица Бродяги. К счастью, ты не слишком внимательна.

— Ну и почему ты ничего мне не сказал?

— Ну во-первых, просто не мог. Извини. Во-вторых, ты меня не очень-то поощряла. Когда вокруг тебя, скажем, начинал порхать Лисянский, ты всего-навсего отшучивалась. А стоило мне заговорить с тобой чуть теплее, чем ты привыкла, у тебя личико делалось таким, будто ты раздумываешь, не сдать ли меня в психушку от греха подальше. А то совсем распоясался.

— Ты меня сам приучил к определенному положению вещей. Лисянский тоже… Он мне, замечу, не особенно нравится.

Боже, как тепло, спокойно и уютно в его объятиях!.. Почему я не добавила, что он мне, в отличие от Лисянского, нравится просто ужасно?

— Я в курсе…

Что? А, понятно: он это о произнесенном. Обидно, что я не могу озвучить свои мысли.

— И что — ты собирался всю жизнь так издалека за мной и наблюдать?

Снегов посерьезнел.

— Видишь ли… Во-первых, я всегда знал, что предложить тебе ничего не могу, за исключением мамы, которую предложить не могу тем более. Я уже когда-то пробовал завести семью…

— Я знаю.

— Вот как?.. Впрочем… Ну, тогда скорее всего знаешь и о том, что из этого не просто ничего не получилось… Возле моей мамы все распадается стремительно. Такой уж у нее волшебный талант. Так что знать-то я знал, что тревожить тебя нельзя… Но иногда ужасно хотелось.