— Ладно, — сказала Мадлен и, встав со стула, огладила платье, — если у меня появится кавалер, я буду соблюдать осторожность, а пока постараюсь держать профессора на расстоянии. — Она поморщилась, вспомнив об инциденте в маленьком зале старинного храма.

 — Вот и прекрасно, — улыбнулся Гюрзэн, закрывая рабочий блокнот. — Полагаю, на сегодня достаточно. Время вечерних молитв.

 — Да, — кивнула Мадлен. — Мне тоже пора отдохнуть. Правда… — Она осеклась и умолкла.

 — Что-то не так? — спросил участливо копт.

 — Нет, все в порядке. Я просто забыла, что нынешним вечером ко мне обещал заглянуть доктор Фальке. — Она подошла к секретеру, побарабанила пальцами по полировке, потом подергала дверцу. Неужели кто-то подбирается к ее записям? Но зачем? — Я послала ему записку с сообщением, что в текстах, какие мы успели перевести, пока что не обнаружилось ничего, относящегося к медицине, но он все же попросил разрешения их просмотреть. Он приедет, как только закончит прием больных. Где-то к восьми, я полагаю.

 — Доктор Фальке, — повторил Гюрзэн. — Вы виделись с ним в последнее время?

 — Последний раз — две недели назад, — ответила Мадлен с деланным безразличием, надеясь, что голос ее не выдаст.

 — А Бондиле знает об этих визитах?

 — Понятия не имею. Наверное, да. — Она внимательно оглядела импровизированный кабинет, словно вопрос монаха относился к его убранству. — В столь маленькой европейской общине, как наша, все знают все обо всех, и ни для кого не секрет, что доктор Фальке иногда меня навещает.

 — Да, конечно, — пробормотал брат Гюрзэн, потом жестом благословил собеседницу и, не сказав больше ни слова, прикрыл за собой дверь.

 Мадлен вернулась к столу и снова уткнулась в рисунки, но сосредоточиться на них не смогла. Сознание, что за ней следят, особенно в собственном доме, отравляло ей душу. Это так отвратительно — обдумывать каждое свое слово, каждый свой жест, вечно быть начеку. Она вдоволь этого нахлебалась в ужасные дни революции, пока Сен-Жермен тайком не вывез ее в Верону. Их жизни дважды висели на волоске, и оба раза причиной тому было предательство слуг. С тех пор прошло более тридцати лет, но у нее до сих пор холодело в груди при одном лишь воспоминании об этом бегстве.

 — Мадам, — произнес Реннет, появляясь в дверях.

 Мадлен обернулась и только тут поняла, что наступил вечер.

 — Прикажете зажечь лампы? — бесстрастно спросил слуга, словно в том, что его госпожа сидит в темноте, не было ничего необычного.

 — Да, пожалуй. — Она изобразила зевок. — Я, должно быть, заснула.

 — Мадам слишком много работает, — сказал Реннет, доставая из рукава кремень и огниво. Мадлен поначалу пыталась уговорить его пользоваться спичками, но скоро сдалась.

 Возясь с лампами, Реннет произнес:

 — Приехал господин Фальке. Он сейчас на конюшне. Куда прикажете его проводить?

 Вопрос ее удивил. Значит, Фальке уже здесь? И она, не задумываясь, сказала:

 — Проводите сюда и, пожалуйста, позаботьтесь, чтобы гостю был подан ликер.

 Мадлен дотронулась до волос в надежде, что те не слишком растрепаны. Великое неудобство — не знать, как ты выглядишь, подумалось ей. Приходится полагаться на осязание и на внимательность слуг. Спросить бы Реннета, что там с прической, но он оскорбится. Звать Ласку поздно. Когда зажглась последняя лампа, Мадлен смирилась с мыслью, что ей придется встречать Фальке в том виде, что есть.