Я выполнила лишь первую половину ее пожелания.

Заговорил Петр Петер:

— Надо же, как все это сложно. С Эвой я встречался только раз в жизни, в раннем детстве. На похоронах моего дедушки. И почти не помню. Но моя мать… Не могу ее осуждать, но что мне выбрали такого крестного!.. Он, из любви делать людям пакости, дал мне имечко… Такого человека в крестные! Вы хотите сказать, что их всех поубивал отец Эвы? Так у меня получается из вашего заикания, уж извините, пани Иоанна, я‑то вас уважаю и гадостей говорить не собирался…

Присутствующие переглянулись. А я вдруг вспомнила, что у Петрика аллергия на кошек, а у меня вон их сколько. И нет гарантии, что какая‑нибудь не пробралась в квартиру и теперь не спит в укромном местечке. Нет, вряд ли, тогда Петрик почувствовал бы это и принялся задыхаться, а он ни в одном глазу.

— Ох, пригодился бы нам сейчас инспектор Гурский, — вздохнул Островский.

Тут же адвокат Вежбицкий, поблагодарив его взглядом, высказал мнение, что следователь может знать такие вещи, о которых нам не сообщил. Ведь отец Эвы мог и не один действовать.

— И из вежливости вынул из руки сообщника орудие убийства, чтобы отнести его пани Петер. И к тому же он был тогда в Буско–Здруе.

— Вот я и говорю — очень нужен Гурский…

А поскольку самое страшное сказала не я, а Петрик, то я, набравшись духу, высказала свое последнее сомнение:

— Скажу вам, что я поставила бы на папашу все имеющиеся у меня деньги, если бы не Поренч. Поренч нанес Эве самый страшный вред — заставил ее разувериться в ее творческих способностях Просто чудо, что ей удалось стряхнуть с себя эту тяжесть. И снова стать человеком. Для папочки он был ценным союзником. Что же, он союзника укокошил? Совсем из ума выжил? Нет, этот Поренч у меня никуда не вписывается.

Все мои гости согласно кивнули, соглашаясь со мной. Только Вежбицкий попытался что‑то сказать. Когда все замолчали, он решился:

— Боюсь, я должен еще кое‑что к сказанному добавить.

— Так добавляйте, что вы еще ждете?

— Эва Марш что‑то сказала! — вскричала в приливе вдохновения Магда и перехватила взгляд Островского, исполненный любви.

— Мне мешают профессиональные ограничения, — вздохнул Вежбицкий. — Мы не имеем права сообщать другим о тайнах нашего клиента, а Эва, хоть мне и жена, тоже в известной степени клиентка…

— Да хватит вам мяться, говорите все как есть. Здесь все свои — все, кто переживал за Эву не меньше вашего.

Вежбицкий решился.

— Эва сказала, что ее отец органически не выносил обмана. Никогда не прощал.

— А вообще он хоть что‑нибудь прощал?

— Насколько мне известно — никогда и ничего! — пробормотал Петрик.

— И он вдруг обнаружил, что Поренч не только обвел его вокруг пальца, но так околпачил, оболванил и оставил с носом, что папашка предстал форменным идиотом.

Вежбицкий продолжил, причем я явственно слышала треск ломаемого в нем юридического сопротивления.

— Она никогда не любила об этом говорить, а если и говорила, то полуфразами, намеками. И только напоследок заставила себя высказать искренне то, что в данной ситуации — она это понимала — играло чуть ли не самую главную роль. Словно в ее сердце лопнула какая‑то преграда, и она искренне во всем призналась.

— Не иначе как поговорила с Лялькой! — вырвалось у меня.

Глядя мне прямо в глаза, Вежбицкий согласился.

— Возможно. Она призналась, что одержимость отца была безгранична, каждое непослушание требовало немедленного наказания, причем иногда ему приходилось годами выжидать, но проступок не оставался безнаказанным. И тут он весь нацеливался на возмездие, все его помыслы и устремления сводились к одному.