Он сосредоточенно помешал ложечкой в чашке.

– Вот в чем недостаток лагерей – уродство! Я пришел к этой мысли сегодня утром, Ланг, когда вы мне показали особую обработку. Все эти евреи...

Я торопливо прервал его.

– Извините, господин штандартенфюрер... Эльзи, ты не сходишь за ликерами?

Эльзи удивленно взглянула на меня, встала и вышла в столовую. Кельнер не поднял головы. Он все еще мешал кофе ложечкой. Эльзи не прикрыла за собой дверь, и она осталась полуоткрытой.

– Какие они все уродливые! – продолжал Кельнер, глядя в чашку. – Я хорошо разглядел их сегодня, когда они входили в газовую камеру. Какое зрелище! Какая отталкивающая нагота! В особенности женщины...

Я с отчаянием глядел на него. Но он не подымал глаз от чашки.

– И дети... эти худые... обезьяньи мордочки... не больше моего кулака... Действительно, они выглядят жутко... А когда началось отравление...

Я посмотрел на Кельнера и с ужасом перевел взгляд на дверь. Меня бросило в пот. Я не в состоянии был произнести ни слова.

– Какие отвратительные телодвижения! – продолжал он медленно, машинально мешая кофе ложечкой. – Настоящая картина Брейгеля! За одно это уродство они заслуживают смерти. И подумать только... – он усмехнулся, – подумать только, после смерти они пахнут еще хуже, чем живые!

Я решился на дерзость – коснулся его колена. Он вздрогнул, я наклонился к нему, кивком указал на неплотно закрытую дверь и быстро шепнул:

– Она ничего не знает.

Он разинул рот и на мгновение, пораженный, замер. Он даже перестал мешать ложечкой свой кофе. Наступило молчание, и именно молчание‑то было хуже всего.

– Брейгель, – с фальшивым оживлением снова заговорил он, – вы знаете Брейгеля, Ланг? Не старика Брейгеля... не того, а другого... адского Брейгеля, как его называли... Вот именно адского, потому что он изображал ад...

Я уставился в свою чашку. Послышались шаги, стеклянная дверь хлопнула, и я с трудом заставил себя не поднять глаза.

– Представьте себе, он любил изображать ад, – нарочито громко продолжал Кельнер, – он обладал каким‑то особым талантом в изображении жуткого...

Эльзи поставила поднос с ликерами на низенький столик, и я сказал с подчеркнутой приветливостью:

– Спасибо, Эльзи.

Наступило молчание, Кельнер украдкой взглянул на меня.

– О‑о! – сказал он наигранным тоном. – Еще что‑то вкусное! И даже французские ликеры!

Я с трудом пробормотал:

– Это подарок гауптштурмфюрера Хагемана, господин штандартенфюрер. У него друзья во Франции.

Как я ни старался, голос мой прозвучал неестественно. Я исподлобья взглянул на Эльзи – глаза ее были опущены, лицо не отражало ничего. Разговор снова заглох. Кельнер взглянул на Эльзи и сказал:

– Прекрасная страна – Франция, сударыня.

– Коньяку, штандартенфюрер? – бесстрастным голосом спросила Эльзи.

– Только немного, сударыня. Коньяк надо смаковать... – он поднял руку, – как французы. Медленно, маленькими глотками. Наши дубы, небось, глушат его там стаканами.

Он засмеялся, как мне показалось, через силу, затем взглянул на меня, и я понял, что ему не терпится уйти.

Эльзи налила Кельнеру коньяку, потом до половины наполнила мою рюмку.

– Спасибо, Эльзи, – поблагодарил я.

Она не подняла головы. Снова наступило молчание.

– У «Максима»[6], – нарушил его Кельнер, – подают коньяк в больших рюмках, расширяющихся у основания... вот таких...

Он обрисовал в воздухе двумя руками форму рюмки.