– Да, но когда умер маленький Эрих, говорят, вы отослали его жене половину своего жалованья.

– Да, да, – воскликнул ротмистр и подмигнул мне, – и еще послал ей великолепное письмо, в котором воспевал на все лады этого маленького негодяя, этого лентяя Эриха, который не умел даже держаться в седле! А почему я так сделал, Рудольф? Потому, что я любил Эриха? Чепуха! Пошевели немного мозгами, Рудольф! Ведь этот маленький негодяй был уже мертв – значит, он уже не был драгуном. Нет, не из любви к нему я так поступил. Я хотел, чтобы вся деревня прочла мое письмо и сказала: «Наш Эрих был настоящим немцем, героем, а офицер его – настоящий немецкий офицер».

Он замолчал и посмотрел мне в глаза.

– Это для примера, понимаешь? Может, ты когда‑нибудь будешь офицером, так не забудь про деньги, письмо и все прочее. Так именно и надо поступать! Для примера, Рудольф, для Германии!

Внезапно он взял меня забинтованными руками за плечи, резко повернул к себе лицом и произнес:

– Рудольф!

– Да, господин ротмистр.

С высоты своего роста он впился взглядом в мои глаза.

– Слушай меня внимательно!

– Так точно, господин ротмистр.

Он притянул меня к себе и, отчеканивая каждое слово, проговорил:

– Для меня существует лишь одна церковь – это Германия.

Дрожь пробежала по моему телу. Я еле слышно пробормотал:

– Так точно, господин ротмистр!

Он склонился ко мне и, продолжая безжалостно сжимать мои плечи, сказал:

– Моя церковь – это Германия! Повтори!

– Моя церковь – это Германия!

– Громче!

Я повторил во весь голос:

– Моя церковь – это Германия!

– Хорошо, Рудольф.

Он отпустил меня, и сам, без моей помощи лег в постель. Потом закрыл глаза и сделал мне знак оставить его одного. Прежде чем уйти, я поспешно вытащил из пепельницы сигарету, которую он мне дал, а когда вышел в коридор, спрятал ее в бумажник.

В этот вечер я вернулся домой позже обычного. Мама и обе сестры уже сидели за столом. Они ждали меня. Я остановился на пороге и медленно окинул их взглядом.

– Добрый вечер.

– Добрый вечер, Рудольф, – ответила мама, и мгновение спустя как эхо повторили сестры.

Я сел. Мама подала суп. Я поднес ложку ко рту, и все последовали моему примеру.

Когда кончили есть первое, мама принесла большую миску картофеля и поставила ее на стол.

– Опять картошка! – сказала Берта, с недовольным видом отталкивая свою тарелку.

Я взглянул на нее.

– В окопах, Берта, не каждый день есть и картошка.

Берта покраснела, но все же огрызнулась:

– А ты откуда знаешь? Ты там не был.

Я положил вилку и посмотрел на нее.

– Берта, – сказал я, – я дважды пытался уйти на фронт. Меня не пустили. Пока что я каждый день провожу по два часа в госпитале...

Я помолчал и подчеркнуто, с ударением на каждом слове продолжал:

– Вот что я сделал для Германии. А что сделала для Германии ты, Берта?

– Берта, – начала мама, – постыдилась бы...

Но я оборвал ее:

– Позволь, мама.

Она замолчала. Я повернулся к Берте и, глядя на нее в упор, повторил, не повышая голоса:

– Так что же ты сделала для Германии, Берта?

Берта заплакала; до самого десерта никто не проронил ни слова. Когда мама встала, чтобы убрать со стола, я сказал:

– Мама...

Она снова села, и я взглянул на нее.