Боже, баранина! Нет, надо разогревать ее. Все еще никаких признаков Джона. Почему она не может, хоть изредка, принять верное решение? И опять волны черной тоски захлестнули ее. Баранина, этот ужасный уикэнд с Энгкетлами. Острая боль нарастала в висках. Силы небесные, сейчас разыграется мигрень. А это всегда так злило Джона. Он никогда не давал ей ничего болеутоляющего, хотя ему, врачу, это было бы так просто! Он просто говорил: «Не думай об этом. Не приучайся травить себя лекарствами. Пройдись быстрым шагом».

Баранина! Уставившись на нее, Герда чувствовала, как это слово стучит в ее больной голове. Баранина, баранина, БАРАНИНА…

Слезы жалости к себе наполнили ее глаза. «Почему, — думала она — мне ни в чем и никогда не везет?»

Теренс посмотрел через стол на мать, а потом на баранью ногу. Он недоумевал: «Мы-то почему не обедаем? До чего глупы взрослые. Ничего не соображают». Вслух же он произнес осторожно:

— Мы с Никлсоном Майнором собираемся делать нитроглицерин. У его отца в лесопитомнике. Они живут на улице Стретэм.

— Правда, мой хороший? Как интересно, — отозвалась Герда.

Еще не поздно. Если сна позвонит и велит Льюис забрать блюдо…

Теренс глядел на нее с легким изумлением. В глубине души он чувствовал, что производство нитроглицерина не из числа затей, приветствуемых предками. Врожденная сообразительность подсказала ему хороший момент, чтобы ввернуть данное замечание. Его проницательность была вознаграждена. Если, упаси бог, подымется шум — из-за того, например, что свойства нитроглицерина заявят о себе слишком наглядно, — он сможет заявить оскорбленно: «Я говорил маме».

И все равно осталось смутное разочарование. «Даже маме, — подумал юный химик, — следовало бы знать о нитроглицерине». Он вздохнул. Острое чувство одиночества, знакомое только детству, пронзило его. Отец слишком нетерпелив, чтобы слушать его, мать слишком невнимательна, а Зена еще несмышленыш.

Сотни страниц захватывающих химических опытов… А кого это волнует? Никого!

Бум! Герда вздрогнула. Это дверь приемной Джона… Это Джон, взбегающий к ним!

Джон Кристоу ворвался в комнату, затопив ее присущей ему атмосферой кипучей деятельности. Он был в хорошем настроении, голоден, нетерпелив.

— Боже, — воскликнул он и, едва сев, стал энергично точить большой нож о брусок. — Как я ненавижу больных!

— Ах, Джон, — воскликнула Герда с торопливым укором. — Не говори так: они подумают, что ты всерьез.

Она незаметно кивнула в сторону детей.

— А я всерьез, — сказал Джон Кристоу. — Никто не вправе болеть.

— Папа шутит, — быстро объяснила Герда Теренсу.

Теренс поглядел на отца со своим обычным невозмутимым вниманием.

— А по-моему нет, — сказал он.

— Кто ненавидит больных, не станет врачом, — ответила Герда, смиренно улыбаясь.

— Именно станет, — сказал Джон. — Нет врачей, которые бы любили болезни… Ничего себе! Мясцо-то холодней булыжника. Отчего это тебе не пришло в голову разогреть его?

— Прости, дорогой. Я и сама не знаю. Видишь ли, я думала, что ты вот-вот придешь…

Джон нажал кнопку и долго, в раздражении, давил на нее. Льюис не замедлила появиться.

— Заберите, и пусть Кук разогреет, — коротко распорядился он.

— Да, сэр.

Дерзковатая Льюис умудрилась вложить в эти два невинных слова свое истинное мнение о хозяйке, сидящей за столом на страже хладеющей ляжки.