— Она была бы счастлива узнать, что ваша княжеская светлость ведает о её существовании. Ибо никого из монархов она не чтит так, как вашу княжескую светлость.

— А как же её суверены, Людовик и Вильгельм? Их она не чтит? — осведомилась княжеская светлость.

— Этикет… м-м… не позволяет ей предпочесть одного другому… к тому же, на беду, оба они мужчины.

— Хм… я вижу, к чему вы клоните. У этой дважды герцогини есть имя?

— Элиза.

— Дети? Помимо… если я ничего не путаю… шустрого байстрючонка, которого мой банкир всюду таскает за собой.

— На данное время двое живых: Аделаида, четыре года, Луи, почти два. В последнем соединились Аркашонский и Йглмский дома. Если он переживёт отца, то будет носить двойной титул, как Оранский-Нассау или Бранденбург-Прусский.

— Аркашон-Йглм, боюсь, звучит не так громко. Чем она занимается?

— Натурфилософией, запутанными финансовыми махинациями и отменой рабства.

— Для белых или для всех?

— Полагаю, она решила начать с белых, чтобы, набрав достаточно прецедентов, добиваться его отмены для всех.

— Нам это не опасно, — пробормотала София. — У нас нет ни арапов, ни флота, чтобы их добыть. Однако такое увлечение попахивает донкихотством.

Лейбниц промолчал.

— Мы любим донкихотство, если оно не нагоняет скуку, — проговорила София. — Она ведь не имеет обыкновения утомительно распространятся на эту тему?

— Если вы отведёте её в сторонку и проявите настойчивость, она может довольно долго говорить об ужасах рабства, — признал Лейбниц, — но в остальном весьма сдержанна и в светском обществе никогда не произносит о нём более двух слов.

— Где она сейчас?

— По большей части в Лондоне, где занимается бесконечно длинным и скучным судебным процессом по делу белой рабыни Абигайль Фромм, однако бывает в Сен-Мало, Версале, Лейпциге, Париже и, разумеется, в своём замке на Внешнем Йглме.

— Мы её примем. Мы благодарны, что она позаботилась о принцессе Каролине, когда бедное дитя было одиноко и всеми покинуто. Мы разделяем её страсть к натурфилософии. Нам, возможно, потребуются её финансовые таланты в том, что касаемо до нашего корабля «Минервы», дабы наша доля прибыли не утекала в сундуки нашей компаньонки Коттаккал, королевы малабарских пиратов.

— Боюсь, я не поспеваю мыслью за вашей княжеской светлостью.

— А лучше бы вы поспевали, доктор Лейбниц. Я вас наняла потому, что некоторые хвалили ваш ум.

— Буду всемерно стараться, ваша княжеская светлость… э… вы что-то говорили про корабль?

— Про корабль не важно! Главное, что эта Элиза привезёт нам первостатейные сплетни из Лондона, выслушивать которые — наш долг как будущей английской королевы. И если Элиза приедет сюда навестить своего приблудыша…

— Я озабочусь, чтобы она засвидетельствовала своё почтение вашей княжеской светлости.

— Решено. Что там у вас дальше?

— Уайтхолл сгорел.

— Весь? Мне говорили, он довольно… велик.

— Те немногие в Лондоне, кто ещё поддерживает со мной переписку, утверждают, что на его месте остались дымящиеся развалины.

— Ми долшни говорит английски, когда ми говорит про Англия! — потребовала курфюрстина. — Иначе ми не имей практик!

— Хорошо. Тогда по-английски: как только закончилась война, виги были низринуты…

— Альянс?

— Да, ваша светлость совершенно правы, альянс был низринут в бездну, а тори вознеслись в горние.