Мы с Лизой завели специальный журнал, куда старательно заносили по три раза в день свои наблюдения. Например, так: -(- 27°, ветер зюйд-зюйд-вест, осадки — О, облачность три десятых, альто-кумулюс (высококучевые), давление 690 мм.

Кроме того, мы отмечали различные атмосферные явления: росу, туман, дымку, радугу, пыльную бурю (что у нас бывает очень часто), вихрь, зарницы, грозу, иней и всякие другие.

Теперь мы знали названия всех облаков: перистые, слоистые, кучевые, кучево-дождевые, разорванно-дождевые и так далее. И знали, как они по-латыни называются и на каком ярусе расположены, то есть в скольких километрах от земли. Мальшет все это нам рассказывал.

Мы с Лизой были просто в восторге от наблюдений, особенно когда узнали, что эти данные крайне необходимы Мальшету для его научной работы, и не только ему, но и другим советским ученым. Слишком мало метеорологических станций — вот в чем дело.

И совсем неожиданно наступил день отъезда Мальшета.

Лиза без стеснения плакала — ей что, ведь она девчонка, а я должен был удерживать себя изо всех сил. Мальшет тоже заметно разволновался. Только отец и был спокоен, потому что он, по его словам, «после той драки потерял уважение к Мальшету». Отец с таким равнодушием, будто так и надо, принял от Филиппа деньги — плата за стол и квартиру,— что мы с Лизой оба покраснели.

— Дорогие мои ребята!—воскликнул горячо Мальшет.— Что же мне подарить вам на память, самое дорогое?

Он схватил тщательно уложенный рюкзак и вывалил содержимое на стол. Там было несколько книжек, исписанная его размашистым почерком бумага, рубашки, белье и всякая мелочь. Папе он подарил шелковую рубашку, которую ему сунула в рюкзак его мать, а он так ни разу и не надел ее — другую носил.

Задумавшись, он рассеянно перебирал вещи, а мы с Лизой, вздыхая, молча смотрели на него. Только теперь я понял, что Филипп еще очень молод,— у него была тонкая шея и мальчишески озорные зеленые глаза, а рыжеватые волосы, сильно отросшие, торчали во все стороны. Вдруг он схватил в руку книгу в красном коленкоровом переплете, изрядно потрепанную — видно, он всюду возил ее с собой, и как-то странно посмотрел на меня.

— Вот, Яша, это лоция Каспийского моря, издания 1935 года... Ей цены нет, потому что нигде ее не достать. Дороже у меня ничего нет. Верю, что отдаю ее в надежные руки. Не благодари. Я знаю, что делаю...

Он что-то быстро надписал на титульном листе и передал мне лоцию. Я тогда не знал еще, что он мне дарил, но сердце у меня забилось.

— А тебе, Лизонька,— обратился он к сестре,— нечего подарить... Тебе ведь надо самое лучшее или ничего. Так? Подарок будет за мной. Чего же ты плачешь, дурочка? — Он порывисто прижал ее к себе и горячо, как родную сестренку, несколько раз поцеловал.

Мальшет ушел с тяжелым рюкзаком за спиною, пешком, как и пришел, не оглянувшись, не помахав рукой. Не любил он оглядываться назад, на то, что оставляет. И опять я подумал: как он уверенно шагает по земле!

Может, он сразу и забыл нас. Что мы для него были? Двое ребят с заброшенного маяка. Но мы его не забыли.

Вслед за Мальшетом вскоре уехал и Фома.

...Зима в этом году была неимоверно долгой — длилась и длилась, и не было ей конца. Лиза училась в девятом классе, я в седьмом. Как всегда, пока стояла сухая погода, мы ездили в школу на нашем единственном расшатанном велосипеде, в распутицу ходили пешком, в метель оставались ночевать у Ивана Матвеича, на которого мы привыкли смотреть, как на второго отца. Случалось, что мы по нескольку дней сидели дома на маяке, если поднималась буря.