Еще бы, я да не хотел! Меня просто распирало всего от гордости и счастья. С того момента я начал бредить этой экспедицией. Мысленно я тотчас подобрал людей: Лиза, Фома, Ефимка и, разумеется, я сам. В их согласии я не сомневался — какой же нормальный человек откажется от участия в экспедиции?

Сестра, как всегда, словно прочла мои мысли.

— А школа? — спросила она грустно.

— Можно договориться с директором и сдать выпускные экзамены осенью...

— А если так не разрешается?

— Тогда будем заканчивать заочно. Такой случай не всегда подвернется.

...Как-то сразу легла зима, и море замерзло до самого горизонта — огромная ледяная пустыня, блистающая днем на солнце и ночью при лунном озарении триллионами алмазных искр. Только темные снежные тучи, наползающие из-за моря, как лава, одни могли гасить этот ослепительный блеск.

Каждое утро, еще впотьмах, мне приходилось идти с ломом расширять замерзшую прорубь, в которой Лиза определяла температуру воды. Откровенно говоря, и эта зима была далеко не легкой — много работы, много учебников, которые надо одолеть, утомительное хождение пешком в Бурунный и обратно, к тому же морозы и ветры.

Кроме того, я ввязался в борьбу с Павлушкой Рыжовым — я упоминал о нем в начале моих записок. Целую длиннющую повесть из школьной жизни можно было бы написать о нашей борьбе с Павлушкой... Но я бы тогда, как говорится, отвлекся от своей темы. Скажу коротко: это именно я сумел добиться, что ребята категорически отказались выбирать на какую бы то ни было общественную должность Павлушку.

Учителя упорно его выдвигали (кроме нашего географа, классного руководителя Афанасия Афанасьевича— он-то его раньше всех раскусил), а мы еще упорнее давали ему отвод. Один раз произошел просто скандал. На торжественном заседании в день празднования Октябрьской революции Рыжова опять выдвинули в президиум, не поставив в известность ни одного из нас.

Павлушка, задрав нос, прошествовал на сцену — его хлебом не корми, была бы возможность поважничать. Ребята разволновались и стали кричать:

— Долой Рыжова!

Здесь же в первом ряду сидел его отец — директор рыбозавода, такой же пухлый, белесый и рыхлый, как и Павлушка. Наш школьный директор, должно быть, почувствовал себя неловко и, желая замять инцидент, хотел объявить заседание открытым. Но я встал и потребовал вывести Павлушку из президиума на том основании. что мы его не уважаем.

Это был настоящий скандал, и Рыжову-сыну пришлось уйти. Потом эту историю разбирали и на педсовете, и на бюро, и на комсомольском, и на классном собраниях. Меня вызвали на педсовет и задали вопрос: как я лично отношусь к своему товарищу и однокласснику Павлу Рыжову.

Я, не задумываясь, выпалил, что терпеть его не могу! Учителя переглянулись и спрашивают:

— За что?

Я ответил, как и думал на самом деле, что он плохой комсомолец. Что лучше быть хорошим, честным беспартийным, чем плохим комсомольцем. Плох же он тем, что краснобай. Ему ничего не стоит к месту и не к месту употреблять такие великие слова, как Родина, партия, коммунизм, космос, спутники, комсомол. Но на самом деле он не чувствует ни космоса, ни коммунизма — ничего! От частого употребления слова эти для него стерлись, как хорошая, но затасканная песня, и ровно ничего не значат. Он говорит одно, а делает другое. Вернее, он ничего не делает, а только говорит. Небось когда мы сажали пришкольный сад или вместе с ловцами-комсомольцами работали на строительстве клуба, Павлушка палец о палец не ударил. А на Первое мая вышел на трибуну «от учеников», хотя мы его не уполномочивали, и сказал:

«Мы построили клуб!»

И потом, он лицемер: перед учителями один, а перед нами совсем другой.