Из всего этого и родился мой первый рассказ. В нем было отступающее море, наползающие дюны, пронзительные крики чаек, новый поселок на острове, вышедшем из воды, и неожиданная встреча двух мужчин — капитана промыслового суденышка (я назвал его Фома Тюленев) и его дяди геолога Василия Павловича Тюленева, совершившего в прошлом подлость. Молодой капитан, знавший об этом, не пожал своему дяде протянутой руки, хотя это был единственный его родственник, оставшийся в живых после войны. Капитана я списал с Фомы, но сделал его тоньше, культурнее. А у геолога были черты старшего Рыжова и Львова.

На мое счастье, море заштормило, и у меня оказалось целых четыре свободных дня. Я вставал до рассвета и, облившись во дворе морской водой из бочки (к морю было невозможно подойти, так оно разбушевалось), садился к столу. Старый дом содрогался от ветра, все спали, а я писал и был необыкновенно счастлив.

В детстве я иногда сочинял стихи, читал их ребятам и даже как-то показал Юлии Ананьевне. Ребята нашли стихи «какими-то не такими», а Юлия Ананьевна посоветовала лучше написать заметку в стенную газету, что я и сделал. Но теперь меня нес поток такой силы, что никому его не преградить. Я буквально был перенасыщен образами, слышал музыку этой вещи, ее мотив — да, она имела мотив, как песня. Я вложил в этот рассказ самого себя, у меня просто за душой ничего не осталось.

Я никому не говорил о своей работе, даже Лизе, но какая же чуткая и добрая была моя старшая сестра — не спросив ни о чем, молчаливо взяла на себя мои обязанности по дому и ни разу не потревожила меня за эти бурные четыре дня.

Когда мы снова вышли в море, рассказ был закончен лишь вчерне. Впервые я узнал власть неоконченного труда. Я изнывал, тосковал, рвался к своей рукописи. Я еле дождался окончания рейса, так хотелось скорее вернуться к прерванной работе. Но перерыв оказался полезным. Переписывая рукопись, еще весь переполненный ощущением упругих волн, соленого ветра, физической работой, от которой болят мускулы и саднит кожа на руках, я еще раз насытил страницы моего произведения свежим дыханием морской жизни.

Работая над рассказом, я все время напевал без слов. Это была именно моя, мною созданная мелодия. До сих пор жалею, что не была тогда записана и музыка, но я ведь не знал нот. После мне говорили, что эта вещь написана от начала до конца ритмической прозой.

Переписав в последний раз рукопись, я был радостно опустошен и растерян, хотелось писать еще и еще, но писать пока было нечего, и меня терзали не испытанные до того чувства. Это была страсть к литературному творчеству, возникшая неизвестно откуда и отчего. Раньше я никогда не писал, если не считать «каких-то не таких» стихов. Правда, я всегда до самозабвения любил читать и читал во вред учебе. А может, это во мне пробудилась наследственность? Мамина бабушка была то, что теперь называют народной сказительницей,— она сама сочиняла песни о море, о рыбаках, песни и сказы. Иван Матвеич говорил, что в поселок приезжали из города записывать ее сказы. Но она умерла в безвестности и нужде, неграмотной рыбачкой. А мама была мечтательницей. Лиза тоже мечтательница.

Я понес свое произведение в Бурунный. В исполкоме у меня была знакомая машинистка — сухонькая, седенькая старушка, вдова бывшего директора школы. Я попросил ее перепечатать мой рассказ на машинке. Кстати, я назвал его очень просто — «Встреча». Мария Федоровна посмотрела на меня с доброжелательным любопытством и спросила:

— В трех экземплярах, конечно?

— В трех... если можно.— Я густо покраснел от смущения.

Мария Федоровна велела мне прийти через два дня, но мы с бригадой ушли на лов кильки. Когда я наконец явился, она торжественно вручила мне три аккуратно сшитых и даже выправленных экземпляра.

— За эту работу не надо никаких денег,— торжественно произнесла она, когда я, покраснев, спросил, сколько ей должен.