Чаще всего мы вывозили в море ловцов, ведь «Альбатрос» был построен для промысловых нужд, но иногда ходили в Астрахань или Гурьев — привезти товары для сельпо, или новые моторы, или школьные принадлежности, приходилось и пассажиров прихватывать. Из Бурунного везли всегда один и тот же груз: соленую рыбу. «Альбатрос» пропах рыбой, как рыбная бочка.

Так я стал матросом. Когда мы с Лизой уезжали из Астрахани, командир Глеба, начальник авиаразведки Андрей Георгиевич Охотин, предложил мне остаться работать у них на аэродроме.

— Парнишка ты, как вижу, смышленый и ловкий,— сказал он,— сделаем из тебя хорошего бортмеханика. А будешь учиться заочно — и пилотом станешь. Вижу я, что тебе это дело понравилось.

Мне действительно летное дело понравилось, но я пока отказался — сказал, что подумаю с годок.

Первое время мы с Лизой ждали, не подаст ли этот Львов на меня в суд за оскорбление. Но он не подал: игнорировал. А я ведь вовсе не хотел его оскорблять, просто объяснил, почему не хочу, чтоб моя сестра дотронулась до его руки.

Лиза тогда была очень сконфужена, но не упрекала меня, мы только порешили за лучшее не показываться на совещании. Пробыли денька три в Астрахани, пока туда явился Фома, и уехали с ним на «Альбатросе». Турышев тоже с нами уехал.

Фома был очень заинтересован историей со Львовым.

— Он не очень стар? — спросил Фома.

Я хотел объяснить, что тот еще не старик, лет сорок пять будет самое большее, но Лиза перебила меня.

— Львов достаточно стар!— торопливо ответила за меня сестра.

Когда я по возвращении в поселок зашел по старой привычке в школу, там уже все знали про скандал — от Павлушки Рыжова, а тот от своего отца, присутствовавшего на совещании. (Да, он там был и даже выступал — говорил, как всегда, одни общие слова.)

Учителя пришли в ужас от моего поступка, кроме Афанасия Афанасьевича — тот был почему-то доволен. Педагоги зазвали меня в учительскую, и Юлия Ананьевна сказала:

— Вот как ты начинаешь свою самостоятельную жизнь — с оскорбления человека. И какого человека — крупного ученого! Я когда узнала, с сердцем было плохо. Это наш просчет, мы плохо тебя воспитали. Но ты всегда был трудный ученик, с первого класса. Сестра твоя Лиза — тоже трудная...— Преподавательница укоризненно покачала седой головой.

Но Афанасий Афанасьевич не пощадил ее седин.

— Простите, Юлия Ананьевна, но вы просто несете чушь! — возразил наш классный руководитель! — Никакие они не трудные. Наоборот, брат и сестра Ефремовы — гордость нашей школы. Я горжусь, что был их учителем!

— Ну уж, знаете...— возмутилась Юлия Ананьевна.

Они поспорили. Я не знал, кому верить, но, пораскинув мозгами, решил, что лучше Афанасию Афанасьевичу. У Юлии Ананьевны всегда были любимчики. Павлушка ее любимчик.

— Ты хорошо начинаешь свою жизнь, Ефремов! — убежденно сказал мне Афанасий Афанасьевич.— Настоящий советский человек всегда принципиален, он не подаст подлецу руку, не улыбнется ему. Ведь этим он как бы оправдает существование подлости, примирится с ней. Разговаривать с подлецом так же спокойно и приветливо, как если бы тот был честный и добрый, может только человек равнодушный, трухлявый изнутри, как изъеденный червями пень.

— Но Львов крупный ученый! — ужаснулась Юлия Ананьевна.

— Львов — псевдоученый,— возразил я и, вежливо простившись с учителями, ушел, оставив их спорящими.

Дорогой, раздумывая над слышанным, я вдруг понял простую истину: учителя, как и все люди, очень разные. У каждого свой характер, свои взгляды на жизнь и на-146

значение человека. Следовательно, каждый из них стремится воспитывать в ученике свой идеал гражданственности. Ну, а ученик должен сам выбрать, за кем ему следовать, кого слушать.