— Ночью ожидается страшной силы шторм,— пояснил Андрей Георгиевич,— мы-то успеем добраться, а вот эти рыбницы...— Он посмотрел вслед удаляющемуся каравану.

Там были реюшки, бударки, подчалки, катера, моторные сейнеры. Их уже окутал стелющийся туман.

Договорились, что Охотин доставит Мальшета с его приборами в Астрахань, а Глеб отвезет меня и Фому в Бурунный.

Увидев скрученные рулоном сети, Глеб рассердился и велел бросить «эту тяжесть». Но Фома наотрез отказался:

— Не мои сети, колхозные, не брошу!

— Почему не отправил их с судном? — возмутился Глеб.

— Потому что сети нужны нам и зимой.

Глебу пришлось все же уступить. Чтобы полностью погрузить научное оборудование и сети, пришлось передние бензобаки (уже пустые) оставить на льду.

Стали прощаться. Мальшет крепко трижды поцеловал меня и Фому и сам захлопнул за нами дверцу кабины.

— Всего доброго, до скорой встречи! — взволнованно крикнул он.

Глеб, нахмурясь, сел за штурвал, застегнул ремни, проверил работу рулей, запустил мотор и, дав газ, начал взлет.

Я приник к окну. Мы уже оторвались. На льдине, как детская игрушка, лежал самолет Охотина. Мальшет махал нам снятым с шеи шарфом. Он продолжал махать и после того, как Охотин уже залез в кабину. Милый Филипп! У меня неистово защемило сердце. Мы переглянулись с Фомой довольно уныло.

Фома устроился на сиденье механика, я на пассажирском месте. Сидеть было удобно, мы летели домой. Почему же так тяжело было на сердце? Или это сумрачная погода действовала на нервы? С неба сыпал крупный мокрый снег. Видимость становилась все хуже. Самолет трепало и бросало.

Скоро началась беда— обледенение самолета. Лед «шершавил» отполированную поверхность крыльев, утяжеляя самолет. Амфибия заметно стала терять скорость.

— Придется приземляться! — крикнул, оборачиваясь, Глеб и нехорошо выругался.

Я почему-то думал, что он не умеет так ругаться, но, оказывается, я ошибался.

Глеб носился над торчавшими ледяными торосами и ругался. Мы снижались все ниже и ниже. Глеб дал мотору полную мощность, мотор так загудел, что я испугался, как бы он не разлетелся на куски. Самолет слегка приподнялся, но скоро налипающий лед снова стал тянуть его вниз. Машина затряслась мелкой дрожью, будто она была живая и боялась напороться на эти острые ледяные пики. Наконец Глеб нашел подходящую для посадки льдину и приземлился.

Выскочив из кабины, мы принялись втроем сбивать лед: Глеб — рукояткой бортового инструмента, мы — свернутыми веревками. Снег был совсем мокрый, пополам с дождем, в то же время слегка подмораживало. Пока сбили лед, одежда на пас промокла и обледенела.

— Горючего только до дома,— буркнул Глеб, с яростью скалывая лед.

Счистив наледь, мы быстро залезли в самолет и взлетели.

Минут двадцать полета — и машина снова покрылась льдом, стала терять скорость и снижаться. Опять поиски подходящей льдины, приземление, снова изо всей силы, задыхаясь, сбиваем лед. Снова взлет, летим. Солнце за тучами закатилось, сумерки наступали. «Хоть бы не случилось аварии»,— невольно подумал я и стал исподтишка наблюдать за Глебом. Фома тоже не сводил с него глаз.

В этот темный час я понял, что Глеб добился своего, он действительно стал первоклассным летчиком. Опыт, сила рук, напряженное внимание и воля к достижению намеченной цели — все это было у него.

Как он владел самолетом! Он играл им, он был с ним одно целое — одно тело, одна душа. Легкий крен на развороте, скольжение на крыло, умение бежать взглядом по земле, не теряя управления, пробег приземлившегося самолета. Это был уже тот чистый и точный автоматизм, который является признаком совершенного владения профессией. Стоило на него посмотреть, как он, пикируя, давал ручку управления от себя — непринужденно и властно.