Потом меня преследовал Львов. Он был безобразен, с разросшейся раковой опухолью на шее, хотел меня удушить, и не хватало сил с ним сладить. Я не мог понять, кто это был — Глеб или его отец Павел Львов. Они были на одно лицо, и от них мне было очень плохо. Я делал невероятные усилия, чтобы отцепить от себя эти клейкие, цепкие руки, но никак не мог сладить, и они душили меня.

Это был омерзительный бред. Одно гнусное видение сменялось другим, терзая несказанно мои нервы. Наконец я уснул, будто умер, без всяких сновидений.

Проснулся утром, меня пригревало солнышко. От слабости я еле мог пошевелиться, но жар спал. Фома озабоченно смотрел на меня, осунувшийся, заросший, с темными кругами под глазами. Увидев, что я в полном сознании, он широко улыбнулся. Одну руку он держал под полою куртки.

— Ну как, малость полегче? — спросил он.— Пить хочешь? Или сначала поешь?

— Воды дай...

Фома отвернулся, якобы ища что-то, и через секунду протянул мне кружку с водой. Я понял, что он растаивал лед в кружке у себя на груди. А бушлат подстелил под меня. Какой, должно быть, долгой и мучительной показалась ему эта ночь. Он и сам мог простудиться, очень просто.

У меня перехватило горло. Я сжал его руку.

— Ерунда! — сказал Фома, поняв мое смущение.— Что же ты, больной, будешь лед, что ли, сосать? Подумаешь, подвиг. Попей и съешь чего-нибудь. Я уже завтракал...

Я болел еще дня два — все больше спал по совету Фомы (он считал, что сном всякая болезнь проходит).

И каждый раз Фома ел именно тогда, когда я спал. Наконец я совсем очухался и понял, что доедаю остатки посылки, а Фома давно голодает. Недаром у него щеки втянулись. Я еще не успел ничего сказать, как Фома стал меня останавливать.

— Ладно уж, хватит об этом!

— А рыбу ты разве не ловил? — спросил я, чуть не плача от жалости.

— А где ее варить? — удивился Фома.

— Будем есть сырьем.

Фома сделал гримасу, но спорить не стал, а полез в мешок искать из чего сделать удочки.

Шатаясь от слабости, я встал на "ноги. Как была мала льдина! Только для нас двоих. И вдруг я увидел в голубой дымке берег. Я не верил своим глазам. Может, это мираж? Фома не обращал на него никакого внимания. Неужто мне мерещится?

— Что там? — нерешительно показал я на восток. Фома понял меня.

— Разве ты не видел? — удивился он.— Третий день дрейфуем вдоль берегов, а что толку?

Скоро Фома сделал рыболовные снасти. Отрезав перочинным ножом кусочек сетей, живо наделал несколько лесок, которые прикрепил к верёвке. На крючки пошли булавки, заколки значков, даже моего комсомольского значка не пощадил. В качестве приманки он, вздыхая, насадил остатки сала, которые сберег для меня. Сделал на веревке петлю и свободно держал ее в руке. Ловля была удачной. Скоро Фома бросил в мешок несколько судаков и сазана. Я вскрыл их и, выбросив в море икру и молоки, тщательно промыл рыбу в морской воде.

Мы взглянули друг на друга. Не хотелось есть сырую, но от голода сводило желудок, дрожали колени.

— Хоть бы соль была! — вздохнул Фома.

Вскрикнув, я ринулся к своему рюкзаку и, порывшись, подал Фоме хрустальную солонку с медной крышечкой. Эту солонку я сам купил в Астрахани, уж очень мне она понравилась.

Поев, я решил измерить глубину. Глубина оказалась ровно пять метров, но сквозь прозрачную толщу воды прекрасно было видно дно.

Лежа на краю льдины, мы теперь часами наблюдали пробегавший под нами подводный ландшафт — полосатые раковины на чистом крупном песке, темные пятна морской травы, в которой паслись бычки и пуголовки.

С каждым днем теплело, так что в полдень на солнце можно было свободно сидеть в одной рубашке, что мне Фома категорически запрещал. В телогрейке было жарко. Я сильно потел.

Море сияло, отражая блистающее небо.