И Милокрас, и сам Благожит несколько опешили, получив весть, что князь волынский Людомир, Богуславов сын, ждет с дружиной на берегу Горины и просит позволения идти в город. Милокрасовы родичи огорчились: такого соперника их сестричу не одолеть. Даже Благожит встревожился. Он думал взять в зятья отрока, что войдет в семью. Князь, сильнейший среди всех соседей, для этого не годится.

Высадившись, волыняне ждали у лодий, поодаль от пожарища на месте Кокуриной веси – русы сожгли ее, уходя. Одетые в цветные кафтаны, они казались охапкой цветов, что река вынесла на берег после Ярильских гуляний. Хотимиричи во главе со своим князем вышли им навстречу – все в белом как снег. Первыми выступали три седобородых старика с посохами, потом Благожит с вуйным братом Гординой, потом несколько отроков.

У Благожита отлегло от сердца, когда среди спутников Людомира он увидел парня лет восемнадцати-двадцати – это был Жировит, младший сводный брат Людомира.

– Это другое дело! – сказал рядом Гордина. – Жировит-то у них жених. А на волынский стол ему не взмоститься, у Людомира-то своих трое сыновей растут, я слыхал.

Благожит подавил горестный вздох. Будь у него от первой жены трое сыновей, сейчас не созывали бы знатных отроков со всех окрестных земель.

Приближаясь, Благожит посматривал на Жировита с новым чувством, не как при былых встречах. Как о возможном будущем зяте Благожит мог подумывать о нем и раньше, хотя не было большой охоты родниться с Людомиром. Теперь же молодой волынянин мог стать его сыном, и даже мысленно ставить того на место Будима было очень горько. После смерти Будима прошло больше месяца, но Благожит еще не свыкся со своей потерей, а лишь осознал ее во всей глубине и сейчас горевал в душе даже сильнее, чем в первые дни. Родная изба, как и само будущее, казалась зияющее пустой, и возня младших детей не могла ее заполнить.

Однако жизнь не давала времени сокрушаться. Русы ушли ни с чем, но, по всеобщим ожиданиям, могли вернуться уже нынешней зимой.

Когда хотимиричи приблизились, волыняне подвинулись им навстречу. Людомиру, первенцу старого Богуслава, было уже хорошо за тридцать. Это был среднего роста, но весьма плечистый, широкий муж, смуглый, темноволосый – от матери ему досталась угорская кровь, – с резкими чертами лица. Густые широкие брови обнимали сверху глубокие глазные впадины и заходили далеко вниз за внешний край прищуренных темно-карих глаз, что придавало лицу мрачный и грозный вид. Темные усы вливались в небольшую темную бородку, заплетенную в две жестких тонких косички, похожих на торчащие вниз рожки. Следуя угорскому обычаю, он обривал голову, оставляя только надо лбом широкую длинную прядь волос.

Его русоволосый голубоглазый брат, рожденный лет на пятнадцать позже от жены-славянки, лицом был куда приятнее, но, подражая старшему брату, носил такую же угорскую прическу и усы. Все черты внешности у них были совершенно разные, лишь рост одинаковый, а выражением лиц они как бы дополняли друг друга: старший олицетворял повелительную мощь, а младший – гордость близостью к этой мощи. Они носили угорские кафтаны, только у младшего он был просто серым, лишь с шелковым тканцем на груди, а у старшего – ярко-зеленого цвета и с узорной шелковой отделкой. В каждом движении Людомира сказывалась привычная властность. Один из самых могучих и влиятельных князей славянских на правом берегу Днепра и до самой Моравы, казалось, он становился хозяином любого клочка земли, куда ступала его нога.

Два князя встретились на берегу перед лодьями, поздоровались, обнялись. Оба вели свой род от древнего Дулеба, Даждьбожьего сына, их прадеды уже роднились между собой, но сейчас их связывало родство восьмой степени, позволявшее заключать новые браки.

– Слышал, горе великое тебя постигло, – стараясь смягчить для такого случая свою резкую, самоуверенную повадку, сказал Людомир.