-  Пусти, я ванну… - они были уже в доме.

    Она отрегулировала воду: тридцать градусов, как он любит, - бросила в воду таблетку фитона и слепо смотрела, как тугая струя взбивает зеленоватую пену. Дышалось ртом и, как от щекотки, подбирался и втягивался живот, и Ника присела рядом с ванной, прижалась к ней боком…

    Вошел Грегори в трусах, Ника засмеялась и крепко зажмурилась - он до сих пор стеснялся раздеваться при ней. Потом раздался громкий плеск и фырканье. Ника открыла глаза: Грегори стирал ладонью пену с лица.

    -  Черт-те что, - сказал он. - Как из огнетушителя… Да, слушай, а чем это таким странным в коридоре пахнет?

    -  Не знаю, - сказала Ника. - Не чувствую.

    -  Вроде как чесноком - и чем-то еще.

    -  Ничего там нет.

    -  Ну, показалось. Сидди давно спит?

    -  Больше часа.

    -  Надо поторапливаться… - Грегори стал быстро тереть себя мочалкой.

    -  Задерни занавеску, я под душем ополоснусь. Все, завтра приварю к «чудовищу» ванну и бак для воды - невыносимо…

    Ника перепорхнула в спальню, расстелила чистую простыню, вернулась к двери, встала, прислонясь к косяку. Ежась, провела рукой по плечу, груди, животу, бедру. Все на месте? - ехидно спросила сама у себя. На месте… Похотливая кошка… А хотя бы? Почему-то медленно и тяжело стала открываться дверь ванной. Открылась. Закутанный с головой в простыню, вышел Грегори. У него была странная, какая-то одеревенелая походка. Люди так не ходят. Он приближался, и Ника чувствовала, как ее охватывает настоящий страх. Потом простыня соскользнула с головы. Лицо Грегори было синевато-белым, и наискось шла, вскипая кровью, рубленая рана… Он сделал еще шаг, и Ника, теряя себя, опрокинулась и полетела в глубокую звенящую темноту…

    Она сидела на подоконнике, обхватив руками колено. Ей было уже почти хорошо. Почти хорошо… Она усмехнулась. Лучше сказать: почти не больно. Почти спокойно… И очень досадно. Прошли все чувства. Как всего этого жаль: ожидания, радости, желания - всего. Ничего не осталось. Рубец. Обидно… За окном с наступлением сумерек летали бессмысленными кругами какие-то новые мухи: медленные и крупные, как шершни, но безвредные. Раньше их не было. Впрочем, раньше многого не было… За спиной возникли мягкие шаги: Грегори опять шел извиняться. Ника обернулась. Грегори был голый по пояс, в каких-то немыслимых шароварах и красном тюрбане. В руках он держал блюдо с персиками.

    -  Зернышко… - с придыханием начал он; на этот раз голос был приторно-нежным. - Зернышко мое родное, ну, прости ты дурака.

    -  Дурак и есть, - сказала Ника. - Господи, какой ты дурак! Я ведь не за это сержусь… - Она сама не могла понять, за что сердится. За пропавшее настроение? Не совсем, что-то еще… На миг ей показалось, что она сама - уже из последних сил - расковыривает обиду. - Я ведь и не сержусь даже, не то слово… а, да что с тобой говорить…

    -  Не говори, госпожа! - ослом взревел Грегори. - Не надо слов, пусть все нам скажет музыка!

    Он махнул рукой в сторону рамы, экран осветился, из глубины его поплыли цветные шары, которые, лопаясь, издавали ксилофонные звуки. Это был, наверное, какой-то новый тоник, он привез, он знает, что она это любит и коллекционирует - но вот сейчас, сию минуту это оказалось поперек всего.

    -  Выключи, - сказала Ника.

    Грегори сделал ладонью движение, будто протирал стекло, и экран погас.