-  Вы мне что-то начали говорить там, на лестнице, - сказал Дима. - Что-то интересное. Но нас прервали.

    -  Напомните.

    -  Ну, вы процитировали «Черный посох», а потом начали подвергать критике мою гипотезу…

    -  Да-да, что-то же пришло тогда в голову… забыл. Вроде того, что, если ваша теория верна, то те, кто вызывает к жизни те или иные страхи, будут становиться их первыми жертвами, и постепенно все пойдет на убыль…

    -  Выгорят дрова, да?

    -  Можно и так сказать. После гибели какого-то наиболее образованного слоя изощренные кошмары исчезнут, и останется что-то примитивное…

    -  Уж не думаете ли вы ускорить этот процесс?

    Ловяга споткнулся. Диму вдруг затошнило. Ловяга не заслуживал таких слов. Впервые увидев его, Архипов сказал: «Странно: гэбист, а глаза людские». Ловяга был по-настоящему озабочен теми исчезновениями пацанов и сумел даже организовать прочесывание тайги. До последних дней он был убежден, что имеет дело с какой-то террористической группой, избравшей далекий Ошеров учебным полигоном. В общем, от подлеца Петрунько он отличался диаметрально…

    -  Извините, Родион Михайлович, - сказал Дима. - Мне не следовало этого говорить. Я не думаю так.

    -  Я понимаю, - сказал Ловяга. - Я не обижаюсь. Надо быть в ответе…

    Из переулка они свернули на Коммунистическую. Улица, на которой жил Дима, была Ленина, а переулок - Колымским. Вся слободка называлась Колымой. Это был один из ошеровских анекдотов: от Ленина к коммунизму путь лежал только через Колыму.

    -  Я тогда еще вот что хотел сказать, - вспомнил Ловяга. - Вы говорите: страх. А эти деревья? Или солнце, луна? Или барьер? Ну, барьер еще туда-сюда, а пыль и мусор куда делись? В этом-то какой страх?

    -  Нечеловеческий, - сказал Дима. - Я подозреваю, что в нашем городе уже не все жители - люди.

    -  Хотел бы я знать, кто из нас сумасшедший, - с тоской сказал Ловяга.

    -  Я пришел, - сказал Дима. - Думаю, мы еще увидимся сегодня. И вот что: попробуйте позвонить 2-86 или 2-90. Не знаю, что из этого получится…

    -  Хорошо, - сказал Ловяга. - Тогда мы не прощаемся…

    Школьную калитку украшала замысловатая рунная фраза, которой Дима не знал. Но нанесена она была явно рукой Леониды, поэтому Дима вошел смело и двинулся по песчаной дорожке мимо зарослей татарской жимолости - единственного, кроме травы, растения, оставшегося зеленым - к школьному крыльцу. Некоторое время он чувствовал на себе взгляд капитана; потом это прошло. Ступени тоже были испещрены. На крыльцо он подниматься не стал, а пошел в обход, к котельной. Дверь в котельную была запечатана тавром царя Соломона. Дима постучался особым стуком и на вопрос: «Кто?» назвался:

    -  Третий.

    Почему-то вдруг, пока с той стороны гремели засовом, он испытал острую необходимость оглядеться. Не оглянуться, а именно оглядеться. Слева, за голыми деревьями и зелеными кустами проступал забор, черная литая решетка с поднявшимися на задние лапы львами. Клумбы пылали настурциями. Там, где забор кончался, виднелись такие же литые чугунные перила лестницы, ведущей под обрыв: там, на обширной террасе, было продолжение школьного двора. Стадиончик и тому подобное. Дальше берег уже окончательно обрывался к воде, но отсюда Ошера была не видна - только справа, далеко, блестел кусочек ее черного зеркала.