|
Пока она находилась на воле, в Александровском посту было совершено несколько преступлений: убили лавочника Никитина, украли у поселенца еврея Юровского 56 тысяч. Во всех этих преступлениях Золотая Ручка подозревается и обвиняется как прямая участница или пособница. Местная следственная власть запутала ее и самое себя такою густою проволокой всяких несообразностей и ошибок, что из дела ее решительно ничего нельзя понять. Как бы то ни было, 56 тысяч еще не найдены и служат пока сюжетом для самых разнообразных фантастических рассказов».
Конец цитаты. Это все. Запомним слова Антона Павловича и обратимся к книге Дорошевича. ДОРОШЕВИЧ
Цитата из книги Дорошевича «Сахалин (Каторга)». Глава «Золотая Ручка». Текст приводится по изданию 1903 года с сохранением оригинальной пунктуации. «Воскресенье. Вечер. Около маленького, чистенького домика, рядом с Дербинской богадельней, шум и смех. Скрипят убранные ельником карусели. Визжит оркестр из трех скрипок и фальшивого кларнета. Поселенцы пляшут трепака. На подмостках «непомнящий родства» маг и волшебник ест горящую паклю и выматывает из носа разноцветные ленты. Хлопают пробки квасных бутылок. Из квасной лавочки раздаются подвыпившие голоса. Из окон доносится: — Бардадым. Помирил, рубль мазу. Шеперка, по кушу очко. На пе. На перепе. Барыня. Два сбока. Хозяйка этой квасной, игорного дома, карусели, танцкласса, корчмы и Сахалинского кафе шантана — «крестьянка из ссыльных», Софья Блювштейн. Всероссийски, почти европейски, знаменитая «Золотая Ручка». Во время ее процесса стол вещественных доказательств горел огнем от груды колец, браслетов, колье. Трофеев — улик. — Свидетельница, — обратился председатель к одной из потерпевших, — укажите, какие здесь вещи ваши? Дама с изменившимся лицом подошла к этой «Голконде». Глаза горели, руки дрожали. Она перебирала, трогала каждую вещь. Тогда «с высоты» скамьи подсудимых раздался насмешливый голос: — Сударыня, будьте спокойнее. Не волнуйтесь так: эти бриллианты — поддельные. Этот эпизод вспомнился мне, когда я, в шесть часов утра, шел в первый раз в гости к «Золотой Ручке». Я ждал встречи с этим Мефистофелем, «Рокамболем в юбке». С могучей преступной натурой, которой не сломила ни каторга, ни одиночная тюрьма, ни кандалы, ни свист пуль, ни свист розги. С женщиной, которая, сидя в одиночном заключении, измышляла и создавала планы, от которых пахло кровью. И… я невольно отступил, когда навстречу мне вышла маленькая старушка с нарумяненным, сморщенным как печеное яблоко лицом, в ажурных чулках, в стареньком капоте, с претензиями на кокетство, с завитыми крашеными волосами. — Неужели «эта»? Она была так жалка со своей «убогой роскошью наряда и поддельною краской ланит». Седые волосы и желтые обтянутые щеки не произвели бы такого впечатления. Зачем все это? Рядом с ней стоял высокий, здоровый, плотный, красивый, — как бывает красиво сильное животное, — ее «сожитель» (так официально они называются на Сахалине), ссыльно-поселенец Богданов. Становилось все ясно… И эти пунцовые румяна, которые должны играть, как свежий румянец молодости. Мы познакомились. Блювштейн попросила меня сесть. Нам подали чай и бисквиты. Сколько ей теперь лет, я не берусь определить. Мне никогда не приходилось видеть женщин, у которых над головой свистели пули, — женщин, которых секли. Трудно судить по лицу, сколько лет человеку, пережившему такие минуты! Она говорит, что ей тридцать пять лет, но какая же она была бы пятидесятилетняя женщина, если бы не говорила, что ей тридцать пять. |
