– Ну правда, пап, ехал бы ты домой, а? Тебе незачем тут торчать.

– Ничего. Я сам хочу здесь побыть.

Парень, который помог Келли с багажом, теперь сел напротив. Если Кардинал уйдет, юнец мигом подсядет к его дочери. Я – гнусный собственник, обвинил он себя. Вечно волнуюсь по пустякам из‑за близких мне женщин. Так же он вел себя и с женой, с Кэтрин.

– Хорошо, что ты приехала домой, Келли. Тем более в середине семестра. Думаю, мама очень это оценила.

– Да ну? Не знаю. Ей, по‑моему, в эти дни было как‑то все равно.

– Зато я знаю.

– Бедная мама. И ты тоже бедный. Не пойму, как вы это выносите. Меня‑то почти все время не бывает, а вам приходится с этим жить.

– Так оно и бывает. То горе, то радость. То здоров, то болен. Сама понимаешь.

– Сейчас масса народу не мирится с такими вещами. Тебе это как‑то удается. Но мама меня иногда просто пугает. Тебе, наверное, жутко тяжело.

– Ей куда тяжелее, Келли.

Они еще посидели молча. Парень напротив вынул роман Стивена Кинга; Кардинал притворился, что читает «Стар»; Келли рассеянно смотрела в окно на пустую площадку перед ангаром, над которой в свете аэродромных огней крутились снежные вихри. У Кардинала уже зародилась надежда, что рейс отменят и дочери придется побыть дома еще день‑другой. Но Келли утратила всякую привязанность к Алгонкин‑Бей. «Как вы можете жить в этой дыре, в этом затхлом болоте?» – не раз спрашивала она его. В ее возрасте Кардинал ощущал то же самое, но десять лет службы в полиции Торонто убедили его, что у затхлой дыры, где он вырос, есть свои преимущества.

В конце концов самолет прибыл – винтовой тридцатиместный «Дэш‑8». За пятнадцать минут его заправят, и он будет готов к вылету.

– У тебя наличных денег достаточно? Вдруг застрянешь в Торонто?

– Ты слишком переживаешь, па.

Она обняла его, и потом он наблюдал, как она катит тележку через контроль (там дежурили две женщины в форме – ненамного старше, чем она сама), направляется к выходу. Кардинал приблизился к окну и стал смотреть, как она сквозь метель пересекает летное поле. Проклятый мальчишка тащился позади нее. Но, выйдя наружу и счищая перчаткой снег с ветрового стекла, Кардинал обозвал себя ревнивым хамом, чересчур опекающим дочку, мешающим ей нормально развиваться. Кардинал был католиком, точнее – бывшим католиком. Но, как все католики, отошедшие или не отошедшие от церкви, он сохранил способность почти радостно обвинять себя в грехах, хотя не обязательно именно в тех, которые совершил на самом деле.

Стакан с наполовину выпитым виски стоял на кофейном столике. Кардинала начало клонить в сон. Он нехотя поднялся с кресла и лег в постель. Перед глазами поплыли картинки: фары над озером, тело, вмерзшее в лед, лицо Делорм. А потом он стал думать о Кэтрин. Хотя сейчас состояние его жены не внушало оптимизма, он старался представить ее смеющейся. Да, уехать бы куда‑нибудь вместе, подальше от полицейских забот и от наших тайных горестей, – и смеяться, смеяться.

4

Моложавый пятидесятилетний Дон (уменьшительное от Адонис) Дайсон был подтянут, гибок и подвижен, как гимнаст, отличался неожиданно изящными жестами, но, как не уставали подчеркивать детективы из его группы, от Адониса в нем ничего не было. Единственное, что роднило сержанта уголовной полиции Дона Дайсона с музейными статуями Адониса, – холодное как мрамор сердце. Неизвестно, родился он таким или же пятнадцать лет службы в торонтской полиции, посвященные расследованию убийств, еще больше заморозили и без того стылую душу. У этого человека не было ни единого друга, будь то среди сослуживцев или где‑нибудь еще. Те же, кто был знаком с миссис Дайсон, утверждали, что муж на ее фоне кажется слезливо‑сентиментальным.