Мать склонила голову, поправила двумя пальчиками завитую челку, доходившую почти до трагически сдвинутых вместе бровей.

— Ах, девочка, у тебя на все ответ готов!

Голубые, с подчерненными ресницами глаза матери лениво обежали комнату, остановившись на кофточке, лежавшей на тахте.

— Что это? Какой милый батник!

— Это не батник, — сказала Надежда.

Мать встала со стула, подошла к тахте.

— Действительно, милашка! И на ощупь такой приятный. Это хабэ, конечно? Надежда кивнула. 

— Ну, разумеется, — сказала мать, — хабэ — самый последний писк моды. Достань мне такую же кофточку, если можно.

— Постараюсь, — сказала Надежда. — Только это не кофточка, это рубашка для Валерика.

Мать холодно протянула:

— Вот оно что...

— Я думаю, что эта расцветка тебе не подошла бы, — сказала Надежда. — Во-первых, тебе идут теплые, радостные тона, а это блеклый цвет, зеленоватый с коричневым. Право же, мало кому пойдет, а уж тебе и подавно.

— Разве? — с сомнением спросила мать и снова пощупала рубашку. — Неужели?

 — Безусловно, — уверенно ответила Надежда. — Поверь, если бы твоя прелестная шубка была, скажем, не светло-синяя, а, например, коричневая, я не сомневаюсь, эффект был бы намного меньше: А так тебе просто чудо как идет — и цвет, и песец, и фасон воротника.

— А рукав? — с гордостью спросила мать. — Смотри, какой рукав. Это последняя мода, наверху обтянуто, а от локтя все более расширяется книзу.

— Чудесно! — воскликнула Надежда. — Ты в этой шубке, даю слово, выглядишь на все двадцать лет моложе!

Надежда сама чувствовала, как сладко звучит ее голос — сплошной сироп, но она знала: этот сироп и был необходим матери.

Мать оттаяла, заулыбалась, принялась щебетать о новом доме отдыха, куда они со Львом Витальевичем собирались поехать на масленицу, какие там превосходные комнаты, какой великолепный сервис и отличное питание для тех, кто не желает полнеть.

Вскоре она ушла, окончательно умиротворенная, бегло чмокнула Надежду в щеку, потом надела свою новую шубку, осторожно, чтобы не помять прически, надвинула на лоб меховую шапочку. Внимательно и серьезно оглядела себя в зеркале.

— А я в самом деле еще ничего, верно?

— О чем речь! — искренне ответила Надежда. Она была довольна, что разговор их, в общем-то, мирно закончился и мать ушла, не обидевшись на нее.

Чего греха таить, в прошлом случалось, что мать обижалась на нее, причем обиды обычно бывали из-за пустяков. И теперь она свободно могла обидеться на то, что дочь достала хорошую рубашку Валерику, а не ей. Но пожар был вовремя погашен: Надежда хорошо изучила мать и умело играла на ее слабостях.

Оставшись одна, Надежда решила заняться стиркой. Обычно она стирала только тогда, когда ее что-нибудь тревожило или беспокоило.

И еще тогда, когда выпадало свободное время, хотя бы два-три часа. На этот раз сошлось все вместе: и времени невпроворот, и беспокойство, постепенно, исподволь, овладевшее Надеждой, разрослось в нешуточную тревогу.

Валерик пошел, как и всегда, рано утром в школу. Обещал прийти пораньше, что-нибудь около двух, но уже было без четверти пять, а от него ни слуху ни духу.

Надежда то и дело поглядывала на часы, обманывала себя, старалась думать о чем-либо постороннем, потом снова бросала взгляд на часы, казалось, прошло минут двадцать, не меньше, а на самом деле набежало едва семь-восемь...

Она выскакивала в коридор на телефонные звонки, может быть, это он звонит, что у них в школе собрание, вечер, какое-то неожиданное чепе.