Он положил чистый, еще не исписанный блокнот на стол, вынул карандаш из кармана — еще одна его особенность: терпеть не мог ручек, перьевых или шариковых, всегда писал карандашом, причем не очень остро очинённым, стал быстро, сокращая слова, записывать все, что рассказывал Крутояров.

Он и не ждал, что Крутояров окажется таким словоохотливым, поистине подарок для репортера. Никаких вопросов задавать не надо, все само собой идет, словно по накатанной дороге.

Позднее, уже дома, он приведет в порядок свои записи, где сократит, где развернет подробней, расставит свои вопросы, которые сейчас и задавать ни к чему, ибо Крутояров предвосхитил все, какие были, вопросы, наверное, выйдет не подвал, а и в  самом  деле все полтора, на две полосы, не меньше...

«Воткнем фитиль всем газетам», — с удовольствием подумал Семен Петрович, почти стенографически записывая рассказ Крутоярова. А тот продолжал вспоминать. Должно быть, ему самому приносили отраду воспоминания о ставшей теперь уже далекой юности, о студенческих днях, о первых самостоятельных шагах, о первых своих опытах, еще поначалу робких, еще несовершенных, имевших конечной целью оживить, заставить двигаться омертвевшие, застывшие из-за различных заболеваний человеческие конечности...

Семен Петрович исписал весь блокнот, но у него в запасе было еще целых два.

Добрая половина второго блокнота была вся исписана, когда Крутояров, вдруг откровенно зевнув, сказал:

— А может быть, на сегодня хватит?

— Нет, что вы, — взмолился Семен Петрович, — Продолжайте, прошу вас, это так интересно!

Крутояров окинул его прищуренным взглядом:

— В самом деле? Не притворяетесь?

— Даю честное слово, — воскликнул Семен Петрович.

— Тогда пошли дальше, — согласился Крутояров.

— Вы позволите? — спросил Семен Петрович, вынув из кармана пачку сигарет.

— Перекур? Как вам угодно, — ответил Крутояров. — Хотя сам я не отравляю сердце табачищем и вам не советую...

— Мне уже поздно отвыкать, — вздохнул Семен Петрович, с наслаждением затягиваясь. Как хорошо в разгаре работы иной раз затянуться, выпустить дым длинной струей... — Неужели никогда не курили? — спросил он Крутоярова.

Крутояров решительно замотал крупной головой:

— Ни единого разу!

— Молодец, — не очень искренне сказал Семен Петрович, начавший курить еще в ранней юности, несколько раз бросавший, но так и не сумевший победить себя до конца.

— Не в этом дело, — возразил Крутояров, уже без улыбки, серьезно глядя на Семена Петровича. — Мне необходимы здоровое сердце, сильные руки, отличные легкие, превосходная печень, потому что я намереваюсь долго жить, мне очень нужно долго жить, просто необходимо, и знаете почему? Потому что я сам необходим больным, всем этим до недавнего времени обреченным на полную неподвижность людям, которым я возвращаю счастье движений. А посему — табак, прежде всего табак — к чертовой матери!

— Ну, а как же с коньяком? — спросил Семен Петрович. — Говорят, что коньяк тоже не очень полезен.

— А я и не пью. Только лишь на отдыхе или, как сейчас, в командировке, а дома, когда я работаю, а большей частью я дома только и делаю, что работаю, никогда не пью и глотка не сделаю, что коньяка, что водки...

— Я тоже не пью, — сказал Семен Петрович.

Крутояров побарабанил пальцами по столу. Спросил внезапно:

— Сколько вам лет?

— Мне? Сорок пять, скоро сорок шесть, — ответил Семен Петрович, чуть покраснев, до того неожиданным показался ему вопрос Крутоярова.

— И сколько  лет вы работаете в газете?

— Давно.