— И сколько  лет вы работаете в газете?

— Давно. С юности...

— Никогда  не мечтали о чем-то другом? — продолжал допытываться Крутояров. — Вас не тяготит ваша работа?

— Как  вам сказать, я люблю газету, люблю эту суету, подчас бестолковую неразбериху, шум ротационных машин в типографии, запах свежей типографской краски, летучки, совещания, дежурства, наконец, просто редакционную атмосферу! Ведь другой такой атмосферы нигде на свете нет, это вам любой газетчик скажет и будет стоять на своем до конца!

— Я убежден, — сказал Крутояров, — что многие наши беды и даже болезни, да, да, подчас даже и болезни, происходят от неосуществленных желаний. Почему вы так удивленно глядите на меня? Я не оговорился и, по-моему, не ошибаюсь, повторю еще раз: главная наша боль — это неосуществленные желания, от них все плохое...

Он помолчал немного. Семен Петрович тоже молчал, мысленно обдумывая сказанное Крутояровым.

— Знаете, почему я говорю все это? — спросил Крутояров и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Потому что гляжу вот на вас, милейший, и от души дивлюсь.

— Чему же? — спросил Семен Петрович.

— А вот чему. Не гоже, полагаю, вам на пятом десятке по репортерским заданиям бегать. Постойте, дружище, чур, не обижаться!

— Я не обижаюсь, — сдавленным голосом проговорил Семен Петрович.

Крутояров усмехнулся:

— А то я не вижу, бросьте, чепуха все это, реникса, как написал кто-то из великих, Чехов, что ли, сущая реникса, все эти обиды, комплексы, недомолвки, подмалевки действительности и все такое прочее. Правда одна, едина, и я не побоюсь, повторю еще раз: не очень-то вам подходит репортерские задания выполнять... — Большой, широкой ладонью Крутояров провел по лицу, как бы сгоняя что-то мешающее ему. — Я — мужик простой, незамысловатый, у меня что на уме, то на языке, мы, хирурги, вообще люди грубые, на язык несдержанные, так что еще раз прошу — не обижайтесь...

— Да нет, я не обижаюсь, — повторил Семен Петрович. — Я согласен с вами, самое страшное — это неосуществленные желания, вы правы.

— Еще как прав-то, — согласился с ним Крутояров.

— Но я вот что хотел сказать, — снова начал Семен Петрович. — Никому бы не признался, но вам почему-то хочется признаться, у меня все-таки есть нечто, греющее мне душу.

— Что, небось что-то капитальное пишете?

— Угадали. Роман задумал.

— Роман? — переспросил Крутояров. — Это превосходно, это и вправду нечто. О чем же?

— О самом для меня близком, о людях, с которыми приходилось встречаться, о жизни.

— Много написали? — деловито спросил Крутояров.

— Да нет, не очень, — слегка смутился Семен Петрович.

Не хотелось признаваться, что уже успел испортить уйму бумаги, да еще какой, шведской, плотной и белой как снег.

Случилось ему как-то через одного знакомого раздобыть две пачки этой бумаги, и он с нескрываемым наслаждением время от времени строчил на ней своим крупным, ясным почерком.

Но пока что ничего толкового не получалось. Все то, что в мыслях казалось ему важным, интересным, полнозвучным, на бумаге, даже на такой красивой, выходило вяло, пресно.

Это было тем более удивительно для Семена Петровича, что в газете он почитался одним из лучших очеркистов, ему уже много лет давали самые ответственные задания. «Кто-кто, а Лигутин вытянет!» — услышал он однажды фразу главного, оброненную по телефону.

В свой роман он поместил героев своих очерков, московских строителей, замечательных людей, интересных, сочных. Характеры так и просились на белую как снег, с чуть голубоватым отливом, шведскую бумагу.