Когда мы поравнялись, я вежливо поздоровался, но поэт даже не кивнул. И не потому, что был невежей. Он во все глаза, не стесняясь молоденькой подружки, пялился на Полину и попросту меня не заметил.

— Кто это? — спросила Полина. Я назвал фамилию поэта, род занятий и количество наград, которые он получил у новой власти.

— О! — воскликнула Полина. — Тогда я должна взять у него автограф.

Поэт чуткой спиной услышал ее, развернулся на сто восемьдесят градусов и направился к нам. Осанка, манеры — все в нем изменилось за эти годы, кроме улыбки. Униженно-наглая, близкая к оскалу, улыбка по-прежнему выдавала старого, опытного интеллектуала-халявщика. Леня Голубков на уровне кремлевской кормушки.

— Извините, мы, кажется, знакомы?

Память у таких людей цепкая, и мое лицо все-таки ему что-то напомнило, судя по тону, неприятное.

— Ни в коем случае, — успокоил я.

— Но, кажется, ваша дама…

Такие люди бросаются на добычу мгновенно, повинуясь невнятному импульсу, исходящему из ненасытного чрева.

— Конечно, конечно, — я старался быть любезным, хотя ситуация меня, естественно, коробила. — Моя дама ваша искренняя поклонница. Собирается попросить автограф, но робеет.

Мариночка сверху зачем-то предостерегающе постучала меня кулачком по темени. Брошенная поэтом девчушка нервно озиралась, тряся алыми грудками.

— Почему же робею, — проворковала Полина. — У вас найдется чем писать, дорогой поэт?

— А как же! — Н. извлек из кармашка шорт шариковую ручку невиданного изящества, будто хрустальную.

— Распишитесь прямо здесь, — Полина протянула руку и ткнула пальчиком чуть ниже локтя. Поэт, одышливо сопя, старательно вывел какую-то закорючку на нежной коже, при этом его пергаментное лицо окрасилось зловещим цветом недалекой апоплексии.

— И я хочу! И я хочу! — завопила Мариночка. Полина тоже раскраснелась.

— На этом месте, — сказала самым вкрадчивым своим тоном, — сегодня же попрошу сделать наколку.

Впервые я увидел, как поэт Н. смутился. Вообще-то, в моем представлении он мог утратить самообладание лишь в том случае, если кто-то напоминал ему о денежном долге.

— Что вы, мадам, — склонился в изящном поклоне, отчего в спине у него что-то заскрипело. — Надеюсь, мы еще увидимся, и я подарю вам свою книгу. У нас здесь все запросто. Общаемся, ходим в гости, все по-семейному.

— Правда подарите книгу? — пролепетала Полина.

— Да хоть сейчас. Вон моя дача, видите?

— Сейчас, к сожалению, не могу, — досадливый кивок в мою сторону: куда же, дескать, по гостям с таким-то багажом. Поэт Н., еще разок в меня вглядевшись, сочувственно воздел бровки:

— Что ж, прошу в любое время… когда освободитесь.

— Поскорее бы, — прошептала Полина.

Воодушевленный блистательной победой, поэт Н., прихватив заждавшуюся малолетку, упехал в сторону дачи, прихрамывая. Со спины, в своих американских пехотных шортах, он был похож на раздувшуюся фасолину.

— Наконец-то я узнал тебе настоящую цену, — сказал я. — Хоть бы ребенка постыдилась.

— Я не ребенок, — отозвалась сверху непокорная. Полина спросила задумчиво:

— Он что, действительно поэт?

— Да какой он поэт, ты что? Когда-то здесь действительно жили поэты. Вот я недавно вспоминал…

— А кто же он?

— Холуй. Был брежневский холуй, теперь ельцинский. Завтра будет Зюгановский. Интеллигентский навоз для любого режима.

В этот день Трубецкой вернулся из города затемно, возбужденный, веселый больше обычного.