Жестом он успокоил нетерпеливо заерзавшего Фалька.

— Я знаю, что хочет сказать Фальк, — продолжил Джессен все тем же спокойным голосом. — Он хочет сказать, что я не должен всего этого говорить, потому что, создавая это общество, я пообещал: никаких проповедей, никто не будет никого наставлять на путь истинный. Все знают, что неблагодарное это дело — перевоспитывать жулика, и я не собираюсь тратить на это время. Все то, что я говорю и делаю, нужно только для одного: чтобы вы, ребята, зарабатывали больше, занимаясь нормальным законным делом.

Есть один человек, который пишет про армию. Сейчас он занимается тем, что убеждает солдат изучать разные ремесла. А начал с того, что заставил их поверить, что каждый из них способен на большее, чем ходить строем и выполнять команды. То же самое пытаюсь делать и я. Что я сделал с младшим Айзексом? Я не читал ему нотаций и не молился за него. Айк был одним из лучших фальшивомонетчиков в Лондоне. Он из оловянных кружек делал такие монеты, что ни одна живая душа не могла отличить их от настоящих полукрон. Они и звенели, как положено, и не гнулись. Айк получил три года, и когда вышел, я нашел ему работу. Я что, лесоруба из него сделал или определил в Армию спасения за плугом ходить? Нет, потому что он бы тогда через неделю вернулся к своему прежнему занятию. Я нашел одну фирму в Бирмингеме, которая чеканит медали, и убедил их принять Айка. И он, когда оказался среди электрических ванн и гипсовых форм, понял, что может заниматься своим любимым делом, не имея никаких неприятностей с законом, поэтому и остался там.

— Но мы не фальшивомонетчики, — недовольно пробурчал Фальк.

— Это неважно, к чему угодно можно применить такой подход, — возразил Джессен. — Просто вы, ребята, не понимаете этого. Вот, допустим, мошенничество…

Было бы излишне прослеживать всю логическую цепочку, которую выстроил Джессен для того, чтобы убедить своих слушателей в том, что любой вор на доверие — это прирожденный коммивояжер. Многие из его доводов можно было назвать спорными, он не принимал во внимание свои же принципы и сглаживал те углы, которые столь проницательному слушателю, как Чарльз, казались непреодолимыми препятствиями на пути к полному перерождению. Между тем аудиторию свою он сумел убедить. Пока он говорил, количество слушателей увеличивалось. Весть о том, что Джессен (они, кстати сказать, называли его «мистер Лонг») произносит речь, как видно, распространилась по округе, потому что в зал по одному, по двое или по трое постоянно входили все новые и новые люди и подсаживались к камину. Они старались не шуметь, как будто не хотели пропустить ни слова из его речи.

В том, что этот апологет честолюбия сумел вселить в разум своих слушателей то беспокойство и ту неудовлетворенность, которые сам он считал основой новых нравственных норм, сомнений не оставалось, поскольку на каждом лице появилось выражение задумчивого сомнения.

Впрочем, как бы все это ни было интересно, Чарльз Гарретт не забыл, с какой целью он сюда явился, поэтому через какое-то время стал нетерпеливо ерзать на стуле.