Только бы первые слова дона Карлоса «я уже мертв» не оказались последними! В этом случае все старания Лючии были бы тщетными.

Единственным человеком в доме, которого она могла попросить о помощи, была Жозефина. Полуиспанка-полуиндианка, она была самая старшая из всей прислуги и пользовалась полным доверием у Лючии и, похоже, отвечала ей взаимностью.

Слава Богу, во дворе никого не было, и Лючия могла беспрепятственно пробежать на кухню.

— Жозефина! — крикнула она и через секунду услышала ответ:

— Си, сеньорита! — Мягкий, чуть невнятный говор сразу выдавал в старой служанке жительницу Кито. Эту странную смесь акцентов — испанского и эквадорского — невозможно было спутать ни с каким другим испанским наречием.

— Жозефина, ты мне нужна! — Лючия увидела Жозефину в белом переднике, который четко выделялся на фоне строгого черного платья. Лючии всегда нравилось, что на ее лице никогда не было подобострастного, рабского выражения, которое так часто встречается у здешних слуг. Кроме того, ей импонировала еще одна черта Жозефины: она не выносила сплетен и умела держать язык за зубами.

— Послушай, Жозефина! Кое-кому необходима наша помощь. Это мужчина. Раненый мужчина.

Жозефина удивленно приподняла брови.

— Он сейчас в саду, в дальнем павильоне. — Лючия сделала паузу и взглянула на служанку, стоящую перед ней.

Казалось, Жозефина чувствует и понимает мысли на расстоянии и не задает лишних вопросов.

— Он испанец, — продолжала девушка, — и я знаю, кто он такой. Его портрет висит в комнате, примыкающей к галерее. — Она немного помедлила и наконец решительно произнесла: — Это дон Карлос де Оланета!

Услышав это имя, служанка пришла в необычайное волнение:

— Вы сказали, сеньорита, он ранен?

— Да. И кажется, очень тяжело. И поэтому я не могу сдать его властям.

— Сеньорита, я понимаю.

— У меня есть бинты, приготовленные для госпиталя, но еще понадобятся одеяла и ведра с водой.

— Да, сеньорита.

Служанка тут же побежала в дом выполнять приказание.

Почти все женщины Кито работали в госпиталях медсестрами, нянями, сиделками, ухаживая за ранеными повстанцами, Лючия тоже подумывала, не присоединиться ли ей к ним, и даже приготовила кое-какие медикаменты и бинты, однако из-за постоянной занятости по дому она пока не могла осуществить эти намерения. Вместо этого каждый вечер Лючия садилась напротив отца и выслушивала его наставления о том, что ей нужно сделать на следующий день. Аккуратно скатанные бинты так и лежали без применения. И вот теперь Лючия набрала полную корзинку, думая о превратностях судьбы, ведь она и предположить не могла, что эти бинты понадобятся для человека, одетого в испанскую форму.

Наверняка в городе остались некоторые раненые роялисты, чудом уцелевшие после расправы, но им приходилось заботиться о себе самим — про госпиталь здесь не могло быть и речи. В Кито не нашлось бы ни одной женщины, согласившейся сидеть у постели испанца, и даже доктора, повинуясь своему врачебному долгу, ограничивались лишь беглым осмотром.

«Ну уж нет! — твердо решила Лючия. — Я не пошлю дона Карлоса умирать на улицу, — она тяжело вздохнула, — если, конечно, он уже не скончался от потери крови».

Кроме того, она прекрасно понимала, что человек, чей портрет висел в кабинете самого вице-губернатора, был скорее всего немаловажной персоной при дворе испанского короля и, следовательно, не мог рассчитывать на снисхождение патриотов, если бы попал к ним в руки. Слишком сильна была жажда мщения за смерть своих отцов в 1809 году.

Лючия положила в корзину ночную рубашку отца и бутылку лучшего французского бренди.