— А что Войцеховский? — Румша недолюбливал этого генерала за явственные симпатии к «братушкам»-чехам.

— Его авангард накатывается на Минино, а завтра начнет штурм Красноярска. Во втором корпусе три пехотные и одна конная бригады, еще иркутские стрелки в резерве. У русских до десяти тысяч боеспособных солдат и офицеров, половина из которых активные штыки и сабли.

— Этого больше, чем достаточно. Стоит атаковать вместе с ними, одновременно. У нас могут быть потери, а лучше бы их избежать.

— Согласен! Но иначе нам из Сибири не выбраться, а потому перемирие с эсерами нам уже не нужно…

Красновское

Константин Рокоссовский выпрямил затекшие в коленях ноги, стараясь не ткнуть ими спящего взводного, парню без того досталось от беляков. Да и сам он чувствовал себя неважно, если не сказать хуже. Болело разбитое прикладом лицо — ижевец сломал переносицу, а правый глаз полностью заплыл багровым синяком.

В доме у теплой печи было хорошо лежать, можно даже чуток поспать, вот только сон не шел. Да и разве размякнешь, если напротив сидят на лавке два часовых и не спускают глаз с пленных красных командиров, держа в руках вороненые наганы. Ни на секунду не расслабляются в теплоте, и глаза все время настороже — чуть не так, выстрелят без раздумий.

Рокоссовский среди пленных был самым старшим по должности плюс взводный с его эскадрона, раненный в руку ротный Щербачев с двумя молоденькими командирами взводов — все трое последних из разгромленного полка Саломатина.

— Принимай пополнение, краскомы! Теперь вам веселее будет! — Дверь в комнату открылась, и трое ижевцев бросили у печки одетого в изодранный полушубок командира, на рукаве которого краснел одинокий квадрат.

— К печи прислоните, задубел он!

Рокоссовский бросился на помощь Щербачеву — вдвоем они прислонили к теплым кирпичам молодого парня с русой бородкой, покрытой изморозью. Расспрашивать было бесполезно — тот только клацал зубами, трясясь от холода. Но это было хорошо, намного хуже, когда замерзший становится бесчувственным. Прошло добрых двадцать минут, пока взводный не отогрелся и смог внятно говорить.

— Какого полка, товарищ? — Хоть и бесстрастен был голос у Щербачева, но сквозь участие в нем сквозила тревога.

— Белорецкого…

— Что случилось?

— Вляпались мы, братцы. Вначале с пулеметов по нас ударили, в поземке не видно было, а потом шрапнелью накрыли. Стали отходить, а тут казаки лавой пошли. Хана полку…

Парень откинулся головой на печку и закрыл глаза. От переживания он прокусил губу — тонкая струйка крови потекла по подбородку. А по щекам потекли слезы вперемешку с влагой оттаявшего льда.

— Начбриг Грязнов где? А 269-й полк прорвался? — не утерпел от вопроса Рокоссовский.

— Убит наш бригадный. Мы же окоченели все, в снегу два часа бой вели. Что сделаешь, если все «максимы» заморозило?! С «шошей» не отстреляешься. Богоявленцев тоже много поубивали, но в темноте кое-кто из наших смог уйти. Остальных всех положили… Казаки лютуют — страсть…

Константин только сглотнул — зарвались они, вот беляки этим и воспользовались. Сколько хороших бойцов сдуру потеряли из-за этой спешки. И не воротишь, хоть голову об стенку разбей. Обмишулились…

— Так, и кто тут главный?! — Дверь снова открылась, и на пороге появился уже офицер, у которого на синих погонах с одним просветом уместилась россыпь из четырех звездочек. Штабс-капитан нетерпеливо топнул ногой. Делать было нечего, и Константин поднялся с пола, оправил шинель.