Из родной Сибири разум переносил его в другую часть России. Ермаков сутками напролет чертил схемы Перекопских укреплений, столь необходимых для спасения Крыма, но так и не возведенных в реальной истории.

Ругая бестолковость генералов сквозь стиснутые зубы, отставной офицер планировал этапы эвакуации Белой армии и богатейших складов продовольствия и снаряжения, поставленных союзниками в Архангельск, на Кольский полуостров, поближе к Мурманску и Кандалакше.

Как ребенок лепит куличи в песочнице, Константин с завидной терпеливостью играл в войну — переформировывал в мозгу белые полки и дивизии, перебрасывал с фронта на фронт части и технику…

Сколько раз он соскакивал среди ночи и, упершись лбом в холодное стекло, пытался разглядеть в туманном мареве парящей Ангары дымки чешских бронепоездов на вокзале! Проходящие в темноте редкие прохожие виделись ему пришельцами из смутного времени гражданской войны. То солдатиком в шинели с красным бантом на лацкане и «мосинкой» на плече; то гимназисткой, ежащейся от порывов студеного ветра и кутавшейся в коротенькую шубейку; то казачьим офицером в косматой папахе, мелькнувшим в свете тусклого фонаря желтым лампасом. И иной раз Ермаков чувствовал, что потихоньку сходит с ума!

Он прокручивал в уме знакомые до мельчайших деталей, ставших уже ненавистными, события тех лет: восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый, двадцать первый — ну почему, почему все сложилось по самому наихудшему сценарию?

Где талантливые полководцы, где бескорыстные патриоты, где ум, мозг, сердце империи? Неужели кровавая мясорубка братоубийственной войны так быстро смогла все перемолоть без следа? Как же это произошло, как Господь мог допустить это?

Бурлящие в последнее десятилетие в обществе процессы, подобно болотным газам, выбросили наружу неимоверное количество грязи и гнили, тщательно скрываемой долгие годы под лоском официальной версии советской пропаганды.

Константин заново для себя открывал бывшие в свое время непреложными истины и авторитеты. Тот пласт истории страны, который тщательно вымарали, выжгли клеймом белогвардейщины и контрреволюции, вырвали из памяти и сознания поколений, постепенно возвращался из небытия, в совершенно ином свете представали люди и события.

С каждой новой порцией безжалостной правды, почерпнутой из ставших теперь доступными старых книг, мемуаров белых генералов, воспоминаний очевидцев тех лет, опубликованных архивных материалов в его душе закипала беспощадная злоба и ненависть к нелюдям, сотворившим такое с целой страной и с ним лично…

— Не грузи меня, Иваныч! Ты же знаешь, все эти мемуары не для меня. Гонят они там по-черному, скукотища! — шурин вырвал его из омута размышлений. — Пошел я. Я же к тебе на чуток забежал, про лечение сказать!

Сергей извинительно провел руками, видя, как дернулась от обиды Костина щека — человеку выговориться надо, впечатлениями о прочитанном поделиться, а тут такой облом.

— Слушай! Совсем забыл. Цыденжап нашел место, в нескольких километрах от той заброшенной станции. Помнишь, — он похлопал его по здоровому плечу, — о которой я тебе говорил? На Кругобайкальской дороге. Там скальник в распадке углом выглядывает — желтоватый, а под ним камни и ручеек. Но пилить от железки полчаса нужно. Завтра с утра мы до Порта Байкал на мотовозе поедем, к вечеру на месте будем. Снега еще не намело, так что доковыляешь! Зато там любую боль заговорить можно. Поедешь?

— Спрашиваешь?! Ты бы знал, как башка болит, будто гвозди раскаленные в нее забили…

— Там подлечишься.