6. Свободный художник

Дом на Ржевке, в котором жил и работал Ромка Сайфулин, когда-то назывался бараком. Свободный художник формально был дворником, и ему была предоставлена служебная площадь, в свое время уже признанная негодной для проживания людей. Людей, но не дворников или художников. Получив в свое распоряжение половину барака, Ромка снес перегородки, застеклил участок крыши, вытравил крыс, а тараканы ушли сами, не выдержав голода и запаха. Получилась вполне приличная мастерская. На стенах висели картины, в основном горные пейзажи.

Ему так и не удалось продать ни одной картины на афганскую тему. Какой-то ветеранский фонд заказал ему групповой портрет на фоне перевала Саланг. Естественно, ехать на натуру не пришлось, они снабдили его пачкой фотографий. Он написал картину за два месяца, но к этому времени одна половина заказчиков уже лежала на Южном кладбище, а вторая сидела в Крестах.

Зарабатывать удавалось на оформительских работах. Он расписывал стены в ресторанах и банях. Знакомые поляки помогли ему устроить выставку своих работ на международном сборище прогрессивных художников, и его акварели, подвешенные на прозрачных шнурах, скользили в воздухе среди боди-арта, инсталляций и прочего перфоманса.

Акварели произвели сенсацию, и Ромка уже прикидывал, как потратит обещанные тридцать-сорок тысяч марок, но все его чемоданы пропали при переезде в Чехию. У него остался только паспорт, полпачки сигарет и три мятых доллара. Вместо того, чтобы идти заливать слезами посольство, он зашел в ближайший кабак, и неплохо провел там два месяца, вырезая деревянные барельефы с пышноусыми мордами совладельцев пивного ресторана. Один из совладельцев оказался немцем. Он погрузил Ромку в свой «транспортер» и незаконно перевез в Германию, где пришлось выполнить аналогичную работу, но уже не за кроны и пиво, а за бундесмарки. И пиво.

Из этой поездки Рамазан Сайфулин вернулся известным дизайнером и богатым человеком, и в ожидании нового приглашения мог спокойно писать свои афганские пейзажи. Правда, богатство его быстро растаяло, но ему и не нужно было ничего, кроме крыши над головой. Кроме широкой постели под боком. Кроме веселой подружки под рукой.

Никто из новых приятелей-художников не знал о его военном прошлом. Однажды во время пирушки в мастерской кто-то полез в ящик стола за сигаретами и обнаружил Красную Звезду. Орден пошел по рукам. Знатоки оценили его сохранность и предложили срочно продать, потому что цены на регалии стремительно падали. «Дураки, — вмешалась немолодая гобеленщица, — может быть, это последняя память об отце!»

Сам он таких разговоров не начинал, а они и не спрашивали. Люди искусства вообще не склонны задавать вопросы, они обожают рассказывать, особенно о себе. Он тоже рассказывал о себе, но своим особенным способом — картинами.

Выводя по горящему горизонту изломанную линию вершин, он сверялся со своими армейскими рабочими схемами. Иногда было трудно удержаться, чтобы не воспроизвести в масле сектор обстрела, зубчатые змейки рубежей и стрелки огневых позиций.

Еще труднее было заглушить звуки, которые начинали мучить его вместе с постепенным появлением картины. Еще неясные на стадии наброска, они звучали все громче и отчетливее, пока он накладывал слой за слоем, и обрушивались на него со всей своей беспощадной силой, когда картина была готова. Странно, что это не были звуки стрельбы или разрывов. В грохоте боя его чуткое ухо различило и сохранило только человеческие голоса.

Вот перевал, где они подстерегли караван по наводке местной агентуры. Агент был не просто очень бедный, а совершенно нищий «дух», и две тысячи афгани оказались для него достойным вознаграждением. А большей суммой спецназ и не располагал, поэтому агенту разрешили забрать что-нибудь из трофеев. Когда расстреливали колонну, все отчетливо слышали в ночи женские и детские крики, но продолжали стрелять.