— Вы не Вилли Эшенден? — подойдя, спросил он.

Тут я узнал в нем сына доктора, мы вместе учились в школе, вместе переходили из класса в класс; отец, я слышал, передал ему свою практику.

— Здравствуй, как живешь? — заговорил он. — А я прямо из дома викария, заезжал проведать внука. Там ведь теперь приготовительная школа, и я его в этом году туда определил.

Костюм на нем был поношенный и неглаженый, но лицо сохранило утонченную правильность черт, и можно было догадываться, что в молодости он был на редкость красив. Забавно, но я никогда того не замечал.

— Так ты дед? — спросил я.

— Уж трижды, — рассмеялся он.

Это меня потрясло. Он явился на свет, возмужал на жизненном пути, женился, завел детей, а те, в свою очередь, своих детей. По его виду я мог судить, что жизнь его прошла в непрестанном труде и в бедности. Держался он в типичной манере деревенского врача — внушительно, добродушно и успокоительно. Жизнь для него кончилась. У меня в голове теснились замыслы книг и пьес, я был полон планов на будущее, предвкушения новых дел и радостей; а другим я, чего доброго, казался уже стариком, как он мне. Я был так потрясен, что не догадался спросить про его братьев, с которыми мы оба играли в детстве, и про прежних наших с ним приятелей; после нескольких глупых фраз я его покинул. И дошел до нашего просторного и бестолкового дома; нынешнего викария, относившегося к своим обязанностям серьезнее дяди, не устроили ни лишние хлопоты по содержанию такой усадьбы, ни сами размеры дома, избыточные при нынешних ценах. Дом стоял в большом саду, вокруг зеленели поля. Надпись на большой доске гласила, что это приготовительная школа для сыновей джентльменов, и сообщала имя и ученые степени ее директора. Я поглядел через забор: сад был запущен и неухожен, а пруд, в котором я удил плотву, обмелел. Церковный луг отрезали под жилые кварталы — ряды кирпичных домишек вдоль ухабистых, плохо вымощенных улочек. Я вышел на Джой-лейн; там тоже выстроились коттеджи, смотревшие на море, а былая сторожка на заставе стала чистенькой закусочной.

Я побродил здесь. Домикам из желтого кирпича, казалось, не будет конца, но я так и не понял, кто в них живет, потому что не встретил ни души. Пошел к причалу. Там было пусто. Лишь какой-то бродяга растянулся прямо на земле неподалеку от пирса. Трое матросов сидели у пакгауза и уставились на меня при моем появлении. Торговля углем совсем захирела, и суда больше не возили его в Блэкстебл.

Подошло время собираться в Ферн-корт, и я вернулся в «Медведя с ключом». От хозяина я успел узнать про имевшийся у него «даймлер» и договорился, что меня отвезут на ленч. Лимузин, самый старый и измятый из всех попадавшихся мне когда-либо на глаза автомобилей этой марки, уже стоял у входа; в путь он тронулся со скрипом, дрожью и треском, с внезапными сердитыми скачками, так что я отнюдь не был уверен, доберемся ли мы до места назначения. Но всего поразительней оказался запах в машине — точно такой, как в старом ландо, которое нанимал мой дядя, чтобы утром в воскресенье ехать в Церковь. Вспомнив резкий запах конюшни и пропитанной мочой соломы, лежавшей под ногами, я безуспешно гадал, почему после стольких лет автомобиль тоже должен так пахнуть. Ничто не может напомнить прошлое сильнее, чем аромат или вонь, так что я не разглядывал окрестностей, по которым мы катили, а чувствовал себя снова мальчиком, — будто я сижу на переднем сиденье ландо рядом с тарелкой для пожертвований, а напротив, в черной шелковой накидке и шляпке с пером, тетя, от нее слегка пахнет чистым бельем и одеколоном, а рядом с ней дядя, в сутане, с широкой шелковой лентой в рубчик вокруг толстой талии и с золотым крестом на золотой цепи, свисающим на живот.

— Знай, Вилли, ты должен хорошо вести себя сегодня.