– По парку бродил. – заплетающимся языком пролепетал Творимир.

– Видел кого?

– Видел.

– Ну, кого же? Что ж из тебя все вытягивать надо. – Жара терлась об него.

– Птицу… – но тут Творимир припомнил, что надо хранить тайну. – Одну лишь птицу – с ветви на ветку перелетела и все…

…Уже кончалась ночь, когда Жара схватила его сонного, почти бесчувственного, помогла одеться, и оделась сама. Поволокла вниз по лестнице к Соме.

– Худенький какой! – всплеснула руками Сома, и вот уже, шипя, выстроились перед Творимиром тарелки, кувшины, чаши.

– Кушай! – крикнула Жара. – Вечером мы снова встретимся. – и ушла.

– Я не хочу пить. – неуверенно проговорил Творимир, но Сома была настойчива – поднесла к его губам кубок.

– Ты пей – от этого так хорошо! Ты что же – не веришь мне? Я многое–многое знаю.

Возможно, Творимир и знал, что пить хорошо в меру, для веселья – но не так вот, неведомо сколько, уже в истощении, для истощения еще большего.

…Хмельной, быстро ходил меж стен, и вскрикивал, напевал пьяный бред. Сома внимательно его слушала, кивала, подливала еще…

И все что осталось от целого дня – бессмысленное круженье меж каменных стен, рвота, слабость в теле, в душе… Слабость в душе была самой страшной – эта тупая боль бессилия, пустоты – от этого подымалась звериная злоба, и уже хотелось с кем–нибудь сцепиться – ни за что, но просто выпустить свое раздражение…

Потом появилась Жара, поволокла за собою. Разделась, повалила на смятую перину, пробудила вожделенье, и долго–долго не выпускала, все терзала в своих объятиях, погружала в свое большое тело, ревела, грызла его…

…Утро. Сома. Выпивка. Еда. Пьяный бред. Рвота. Выпивка. Вновь рвота. Выпивка. Пьяная песня, прерванная рвотой. Выпивка. Жара. Постель. Соитие. Рвота в постели. Хохот Жары. Соитие на полу. Забытье. Утро – треск в голове. Тиски в висках. Графин с водкой. Рвота. Хохот Жары. Сома. Еда. Выпивка. Рвота…

* * * 

Творимир сидел за столом Сомы. Его тяжелая голова клонилась то в одну, то в другую сторону. Он постоянно ее вскидывал, и каждое движенье отдавалось тупой, долгой болью в висках.

Утомленный, расслабленный – он не чувствовал ничего, кроме сильнейшего раздражения. Его раздражало все, и само мироздание казалось негармоничным, отвратительным, достойным уничтожения. Любовь, дружба – эти слова ничего в нем не пробуждали. Творимиру хотелось набить кому–нибудь морду…

Сома поставила перед ним очередной кубок. Творимир отхлебнул, фыркнул, отшвырнул кубок, и тупо уставился на Сому. Хотел что–нибудь сказать, но говорить было не о чем…

Скрипнула дверь, и в помещение быстро, как нежданная пощечина, кто–то метнулся.

– А–а–а, вот и Стрева. Сестра моя.

Творимир уж и забыл, что в замке живет еще и Третья Сестра. Но вот она перед ним: иссушенная, бледная, с выпирающими острыми скулами, и черными глазищами – кулачки ее были сильно сжаты. Двигалась и говорила резко – словно рубила. Она раздраженно глянула на Творимира – тот отпрянул; показалось – сейчас она набросится, в шею вцепиться.

Стрева прошвырнулась к столу, встала перед Творимиром. Тот хотел было встать, но она вызывающе сказала:

– Сиди. Дурень.

– Чего?

– Дурень, говорю. Тебе рога наставляют, а ты ничего не видишь.

Какой же у нее резкий, неприятный голос! Каждое слово шилом впивалось в раскаленную, хмельную голову Творимира. Раздражение переросло в кипящую ненависть – он хлопнул кулаком по столу:

– Ну, кто мне наставляет?! Говори!.