| Кто ценит Гёте и Клейста, Новалиса и Шопенгауэра, должен — пусть не презирать, но хотя бы отвергать Штифтера. Кто любит Гёте, не может одновременно любить и Штифтера. Гёте никогда не искал легких путей, а Штифтер никогда не усложнял себе жизни. Хуже всего то, что Штифтер был школьным учителем, которого боялись дети, он занимал в системе народного образования довольно высокий пост, однако делал при этом такие ошибки в немецком языке, какие нельзя прощать ни одному школьнику. Если бы дать страничку, написанную Штифтером, кому-либо из его учеников, ее всю испещрили бы красным карандашом, это правда. Читая Штифтера с красным карандашом, сказал вчера Регер, устанешь подчеркивать ошибки. Нет, воскликнул он, его пером водила рука не гения, а обыкновенного бездаря. Если вам нужен пример абсолютного отсутствия вкуса, пример вялой, сентиментальной и бессмысленной литературы, то именно таким примером являются книги Штифтера. Написанное Штифтером нельзя считать художественной литературой; каждое его слово — бессовестная ложь. Недаром же Штифтера читают главным образом скучающие домохозяйки и вдовы чиновников, убивающие свой досуг медсестры или монашки в монастырях. Человек мыслящий не станет читать Штифтера. По-моему, те, кто сегодня ставит Штифтера так высоко, так превозносит его, просто не имеют о нем ни малейшего представ и пишут о Штифтере, хвалят его так горячо, будто речь идет о современном авторе. Эти люди либо глупы, либо им не хватает вкуса, но чаще всего можно предположить, что они попросту никогда не читали Штифтера, сказал Регер. Не пытайтесь уверить меня, будто Штифтер имеет хоть какое-нибудь отношение к искусству, во всякой случае, я, сказал он, понимаю искусство совершенно иначе. Штифтер — прозаическая размазня, сказал он, Брукнер — музыкальная. Бедная Верхняя Австрия, сказал Регер, она полагает, что дала миру двух гениев, а они — ничтожества с незаслуженной и непомерно раздутой славой, один в литературе, другой в музыке. Когда подумаешь, у скольких верхнеавстрийских учительниц, у скольких католических монашек на ночном столике рядом с иконкой, гребенкой и педикюрными ножницами лежит томик Штифтера, когда подумаешь, сколько государственных мужей не могут сдержать слез, заслышав симфонию Брукнера, становится тошно, сказал Регер. На свете нет ничего выше искусства, но нет ничего и отвратительней его, сказал он. Тем не менее мы силимся уверить себя, будто существует лишь высокое, высочайшее искусство, ибо готовы впасть в отчаяние от мысли, что это не так. Мы не хуже других знаем, что искусство со всей его беспощадностью и смехотворностью в конце концов отправляется на мусорную свалку истории, однако самонадеянно продолжаем веровать в существование высокого искусства. Нам прекрасно известно, что в искусстве полно бездарей и неудачников, но мы не хотим это сознавать, ибо подобное сознание было бы для нас гибельным, сказал Регер. Но вернемся к Штифтеру, сказал он, сегодня многие литераторы клянутся именем Штифтера. А ведь они клянутся именем бездаря, который всю свою писательскую жизнь насиловал природу. Если бы это было возможно, то Штифтера следовало бы судить за изнасилование природы, сказал вчера Регер. Штифтер мечтал быть писателем зорким, но был на самом деле слепцом, сказал он. Проза Штифтера топорна, наивна и назидательно-провинциальна. Он славится своими описаниями природы однако вряд ли кто-либо описывал ее хуже; Штифтер словно стремится уверить нас (благо бумага все стерпит), что природа и впрямь так скучна, какой она получается в его книгах. Ведь, в сущности, Штифтер всего лишь навсего обычный зануда, своим бездарным пером он замораживает природу (а вместе с нею и читателя) именно там, где она способна проявить свою жизненную силу и присущее ей событийное разнообразие. У Штифтера обывательское мироощущение, оно как бы окутывает мир густой пеленой пошлости, отчего тот начинает задыхаться, вот в чем дело. На самом деле Штифтер не может по-настоящему описать ни дерево, ни певчую птицу, ни быстрый ручей, вот в чем беда. |
