| На самом деле Штифтер не может по-настоящему описать ни дерево, ни певчую птицу, ни быстрый ручей, вот в чем беда. Ему хотелось бы создавать яркие, зримые образы, но под его пером все умирают; он стремится к блеску, но написанное получается тусклым, вот в чем беда. Природа у Штифтера монотонна, а человек беден чувствами и мыслями, сам же автор бессодержателен, скучен и неизобретателен, его описания бесконечно занудны, особенно если учесть, что кроме описаний он вообще ни на что не способен. Штифтер похож на плохих и неизвестно почему прославленных художников, картинами которых увешаны стены Художественно-исторического музея, достаточно вспомнить хотя бы Дюрера и еще сотню таких же посредственностей, сказал Регер. Рамы их картин гораздо ценнее самих полотен, тем не менее посетители музея восхищаются этими картинами, как читатели восхищаются книгами Штифтера, хотя и не могут объяснить своих восторгов. Самым загадочным в Штифтере остается его слава, ибо в его прозе ничего загадочного нет. Обычно мы не терпим величия рядом с собой, поэтому со временем мы стараемся свести на нет величие замечательных художников, писателей и музыкантов, мы развенчиваем их, проявляя немалую решительность и последовательность. Но к Штифтеру это не относится, ибо он никогда и не был истинно великим. Наоборот, Штифтер служит примером того, как писатель заурядный неожиданно становится предметом всеобщей любви и поклонения, пожалуй, только потому, что людям страстно хочется кого-либо любить и кому-либо поклоняться. Когда же мы убеждаемся, что величие тех, кого мы любили и кем мы восторгались, оказалось мнимым и что в действительности наш кумир оказался болванчиком или даже полным ничтожеством, то прозрение причиняет нам сильнейшую боль. Если годами, десятилетиями, а то и всю жизнь мы преклоняемся перед кем-то, ни разу не ставя под сомнение своих чувств, то расплата оказывается неизбежной. Если бы лет тридцать или двадцать, пусть даже пятнадцать тому назад я бы подверг критической проверке мое отношение к Штифтеру, мне удалось бы избежать нынешнего запоздалого разочарования. Вообще нельзя провозглашать никакого писателя или художника великим на все времена, нужно периодически подвергать их величие проверке, развивая наш художественный вкус и наше литературоведение или искусствоведение, сказал Регер, это бесспорно. У Штифтера хороши только письма, сказал Регер, все остальное не представляет интереса. Но литературоведы будут еще долго носиться со Штифтером, они обожают подобных всеобщих кумиров, которым если и не суждена вечная слава то по крайней мере на них еще долгое время можно зарабатывать нелегкий литературоведческий хлеб. Иногда я проводил вот какой эксперимент: я давал разным людям, умным и не очень, образованным и не слишком, почитать какую-нибудь книгу Штифтера, например Пестрые камни, Кондора, Бригитту или Записки моего прадеда, а потом спрашивал их мнение о прочитанном, причем требовал честного ответа. И все честно отвечали, что книги им не понравились и что они испытали огромное разочарование, поскольку не обнаружили для себя ничего, абсолютно ничего интересного; все удивлялись незаслуженной славе человека, который пишет так плохо. Этот эксперимент забавлял меня довольно долго, я даже называл его пробой на Штифтера. Точно так же я спрашивал порой людей, действительно ли им нравится Тициан, например его Мадонна с вишнями. Никому из опрошенных картина не понравилась, все ходили смотреть на нее лишь потому, что она очень известна, на самом же деле тициановская картина не вызывала у зрителей ровным счетом никаких эмоций. Я не сравниваю Штифтера с Тицианом, это было бы абсурдом, сказал Регер. Литературоведы не просто влюблены в Штифтера, они прямо-таки сходят от него с ума. Дело, по-моему, в том, что литературоведы прилагают к Штифтеру совершенно неподходящую мерку. Сейчас о Штифтере пишется столько, сколько не написано ни об одном авторе того времени; когда же читаешь, что пишется о Штифтере, поневоле думаешь, что авторы либо не осилили ни одной его книги, либо ознакомились с книгами Штифтера весьма поверхностно. |
