-  Да, время идет, - сказал Дауге. - Вот я уже и не летаю.

    -  Почему? - равнодушно спросила она.

    -  Здоровье.

    Она быстро взглянула на него.

    -  Да, ты неважно выглядишь. Скажи… - она помолчала. - А Быков тоже скоро перестанет летать?

    -  Что? - спросил он с удивлением.

    -  Я не люблю, когда Володя уходит в рейс без Быкова, - сказала она, глядя в окно. Она опять помолчала. - Я очень боюсь за него. Ты ведь знаешь его.

    -  А причем здесь Быков? - спросил Дауге неприязненно.

    -  С Быковым безопасно, - сказала она просто. - Ну, а как твои дела, Григорий? Как-то странно, ты - и вдруг не летаешь.

    -  Буду работать в институте, - сказал Дауге.

    -  Работать… - она покачала головой. - Работать… Посмотри, на что ты похож.

    Дауге криво усмехнулся.

    -  Зато ты совсем не изменилась. Замужем?

    -  С какой стати? - возразила она.

    -  Я вот тоже так холостяком и остался.

    -  Не удивительно.

    -  Почему?

    -  Ты не годишься в мужья.

    Дауге неловко засмеялся.

    -  Не нужно нападать на меня, - сказал он. - Я просто хотел поговорить.

    -  Раньше ты умел говорить интересно.

    -  А что, тебе уже скучно? Мы говорим всего пять минут.

    -  Нет, почему же? - вежливо сказала она. - Я с удовольствием слушаю тебя.

    Они замолчали. Дауге мешал соломинкой в бокале.

    -  А Володю я провожаю всегда, - сказала она. - У меня есть друзья в управлении, и я всегда знаю, когда вы улетаете. И откуда. И я всегда его провожаю. - Она вынула соломинку из своего бокала, смяла ее и бросила в пепельницу. - Он единственный близкий мне человек. - Она подняла бокал и отпила несколько глотков. - Сумасшедший мир. Дурацкое время, - сказала она устало. - Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа… Весь смысл жизни в работе. Все время чего-то ищут. Все время что-то строят. Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда еще нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали. А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная. Я не понимаю ее. Может быть, ты понимаешь, Григорий?

    -  Понимаю, - сказал Дауге.

    -  Ты всегда понимал. Ты всегда понимал мир, в котором ты живешь. И ты, и Володька, и этот скучный Быков. Иногда я думаю, что вы все просто ограниченные люди. Вы просто неспособны задать вопрос - «зачем?» - Она снова отпила из бокала. - Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему. Ты понимаешь? Ведь это же страшно! Я говорила с его учениками. Мне показалось, что они презирают меня. За что? За то, что я хочу прожить свою единственную жизнь так, как мне хочется?

    Дауге хорошо представил себе этот разговор Марии Юрковской с пятнадцатилетними пареньками и девчонками из районной школы. Где уж тебе понять, подумал он. Где тебе понять, как неделями, месяцами с отчаянием бьешься в глухую стену, исписываешь горы бумаги, исхаживаешь десятки километров по кабинету или по пустыне, и кажется, что решения нет и что ты безмозглый слепой червяк, и ты уже не веришь, что так было неоднократно, а потом наступает этот чудесный миг, когда открываешь, наконец, калитку в стене, и еще одна глухая стена позади, и ты снова бог, и вселенная снова у тебя на ладони.